1916
…Мне трудно решить, кто я – литератор или музыкант, говорю, трудно решить тут, где я стал как-то свободно и часто и на публике импровизировать, но увы, техникой пока заниматься не <удается>, хотя это первое прикосновение к Ганону[103] и пианизму на днях, вероятно, произойдет. Госпожа Збарская[104] смеется: «А что будет, Боря, если ваша музыка Евгению Германовичу (Лундбергу)[105] еще больше, чем ваша литература, понравится?» – Ничего, конечно, не произойдет. Я написал новую новеллу. Я заметил теперь и примирился с этим как со стилем, прямо вытекающим из остальных моих качеств и задержанных склонностей, что и прозу я пишу как-то так, как пишут симфонии.
(Б.Л. Пастернак – Л.О. Пастернаку, 30 января 1916 г.)
Описать вам здешней жизни нет возможности. Дать сколько-нибудь близкую действительности характеристику людей, то есть хозяев, хотел я сказать, тоже невозможно. В особенности сам Збарский – воплощение совершенства и молодости, разносторонней талантливости и ума – словом, моя истинная пассия.
Когда мы увидимся, будет, словом, о чем порассказать вам. Здесь все, не исключая и Евг. Герм. Лунд<берга>, который уже недели 2 как здесь живет, окружили меня какою-то атмосферой восхищения и заботы обо мне, чего я, по правде сказать, не заслуживаю; да я и не таюсь перед ними, и они знают, что я за птица; по-видимому, им по душе как раз та порода птиц, к которой отношусь я со всем своим опереньем.
(Б.Л. Пастернак – родителям, середина февраля 1916 г.)
Желания и намерения мои таковы: май провести в Туркестане, куда я, по всей вероятности, в конце апреля отправлюсь отсюда; остальное лето у вас, – если это возможно и не в тягость вам и если – не сердитесь, не сердитесь, не сердитесь, – если в Молодях по примеру прошлых лет будет пианино[106]. Это очень важное условие, я опять ношусь с писаною торбой этой и постараюсь и в Ташкенте на месяц пианино напрокат взять[107].
(Б.Л. Пастернак – родителям, 19 марта 1916 г.)
Мне бы очень хотелось порадовать чем-нибудь тебя. Я думал: отказаться от поездки в Ташкент? Но это было бы глупо с моей стороны. Как мало было бы для тебя, мама, толку в том, что я стал бы, чтобы радовать тебя, «не делать» того или другого, и этим все бы ограничилось. Мне кажется, гораздо разумнее будет, если в моем сознании наряду со многими другими картинами виденного, которые можно всегда использовать, будет и Ферганская область, очень любопытная и живописная, как привыкли думать все мы, судя по видам, воспроизведениям и т. д.
(Б.Л. Пастернак – родителям, 3 апреля 1916 г.)
Боря совсем уже собрался в Ташкент, но я пробовал (ненастойчиво) убедить его не ездить. В последний момент он, к общему «нашему» (понимаю, и вашему) удовольствию, отменил поездку.
(Б.И. Збарский – Р.И. и Л.О. Пастернакам, 11 мая 1916 г. // Пастернак Б.Л. ПСС. Т. 7. C. 247)
…Тут случилось нечто совсем непонятное, вначале чуждое и просто неудобное, а к концу – роковое и требующее того, чтобы с ним считаться. Тут явились вы с вашим дивным словом: «клоака»[108]!
Как вы додумались до него. Кто надоумил вас на это и подал вам счастливую мысль? «Его очень легко доконать, – в прошлом он уже искалечен тем, что первая его любовь натолкнулась на позорнейший анекдот, на профанацию». Правда, теперь этого не случится, но чего вам стоит поставить дело так, что его знакомства гонят вас в гроб, огорчают, лишают сна и старят.