Я хотела поделиться этим соображением с Никой, но вдруг ее мама кивнула моей, пропустила ее вперед, а сама зачем-то взяла меня под руку.

– Зайка, у меня к тебе одна просьба...

Выражение лица у нее опять стало скорбным, словно парикмахер ей сделал не укладку, а панковский ирокез.

– Зайка, если помнишь, осенью Ника страдала от анорексии.

– Такое сложно забыть, – пробормотала я и нечаянно наехала ей на белоснежный сапог колесиком чемодана, – ой, извините.

На секунду ее лицо сделалось куда более скорбным. Она оценила урон сапогу и, вздохнув, продолжила:

– Я хотела бы, чтобы в Париже ты следила за Никой. Следила, чтобы она получала от жизни удовольствие, понимаешь? Поддерживай любые ее желания, хорошо? Особенно...

Она понизила голос до шепота:

– Особенно ее желания поесть, хорошо, Зайка?

Я хотела сказать, что я Гайка, а не Зайка, но Никина мама тоже не любит запоминать, как говорить правильно, и я просто кивнула. Про себя же подумала, что у Ники явно нет проблем с желанием поесть. Двойной карамельный сироп – это вам не шуточки.

Никина мама наконец оставила меня в покое, и я собиралась подойти к родителям, как увидела парня, который завязывал шнурки. Невысокого такого. Даже ниже меня, насколько я могла судить по его согнутой фигуре.

И тут меня захлестнуло странное желание. Я бросила взгляд на родителей. Все четверо что-то бурно обсуждали у стойки регистрации. Наверное, переживали, что Елена Алексеевна опаздывает.

Я поставила чемоданчик. Глубоко вздохнула. Разбежалась. Внутри у меня все в пружину сжалось от волнения. Я подскочила к парню и занесла ногу, чтобы через него перепрыгнуть. Мне страшно хотелось повторить трюк, который сделал парень в растянутых штанах.

Однако у этого реакция оказалась быстрее. Он вскочил и неожиданно толкнул меня в плечо.

– Ты чего? – набросился он на меня, – с ума сошла? Что себе позволяешь?

– Ничего, – промямлила я, – простите, я... я...

Так ничего не сообразив ответить (а что тут можно выдумать?!), я ретировалась. Подхватила свой чемоданчик и подбежала к родителям, пытаясь понять: чего вдруг меня понесло через людей-то прыгать? Хорошо, папа не видел! Иначе в жизни бы не отпустил ни в какой Париж.

– Дозвонился! – громко сказал Никин отец, прижимая трубку к уху. – Что?! Когда? И... почему вы раньше мне не позвонили?!

Все уставились на него. А он отнял трубку от уха и сказал:

– Так, все. Никуда не едете.

– Почему?! – завопила Ника.

– У Елены Алексеевны вчера ночью воспалился аппендицит. Она в больнице. Только что пришла в себя после наркоза.

Повисла пауза.

– Нет! – закричали мы с Никой хором.

Переглянулись и начали хором уговаривать родителей отпустить нас одних. Никины сдались довольно быстро. А мой папа все сопротивлялся. Мало ли, что случится! А если на нас нападут? Если похитят? Как вообще мы доберемся до мадам?

– На такси, – пожал плечами Никин папа.

– Ни за что! – сердито сказал мой папа. – А если их увезут неизвесто куда?

– Тогда на поезде, – подала голос моя мама, поправив очки. – Мы ездили на конференцию по вопросам французской литературы и прекрасно добрались до места на поезде.

Папа хмуро посмотрел на нее. Мол, и ты, Брут?

– Папочка, – проникновенно сказала я, – у меня есть мобильник. Звони хоть пять раз в день. Проверяй, как мои дела. И не беспокойся, все будет хорошо! Обещаю!

Папа вздохнул и притянул меня к себе.

– Ладно, – сказал он, – но если что – сразу обращайся к полицейскому!

– Особенно к симпатичному, – добавила Ника, и все, кроме моего папы, улыбнулись.

Никин папа поставил шикарный чемодан дочери на черную ленту.