В этот момент сторожевые псы разразились громким лаем; старый Лисандр ответил им глухим рычанием, вздернув верхнюю губу и показывая два еще внушительных клыка.

– Кто-то идет вдоль ограды двора, – сказал дядюшка Шатлэн. Едва он произнес эти слова, зазвонил колокольчик у главных ворот.

– Кто бы это мог быть так поздно? – удивился старый работник. – Все наши давно вернулись… Поди посмотри, Жан-Рене!

Жан-Рене, наверное, самый юный на ферме работник, со вздохом сожаления опустил в тарелку с обжигающим супом свою огромную ложку, на которую дул с такой силой, что ему позавидовал бы сам бог ветра Эол, встал и вышел из кухни.

– Что-то давненько уже госпожа Жорж и мадемуазель Мария не приходили к нам во время ужина посидеть в уголке у огня, – заметил дядюшка Шатлэн. – Я голоден как волк, но без них мне не очень хочется есть.

– Госпожа Жорж поднялась в комнату мадемуазель Марии, потому что, проводив господина кюре, мадемуазель почувствовала себя нехорошо и легла пораньше, – объяснила Клодина, та самая крепко сбитая крестьянка, которая проводила Певунью от дома священника и тем самым разрушила зловещие замыслы Сычихи.

– Надеюсь, наша добрая мадемуазель Мария не занемогла? – с надеждой и беспокойством спросил старый крестьянин.

– Нет, нет, слава тебе господи, дядюшка Шатлэн! Госпожа Жорж сказала, что это пустяки, – ответила Клодина. – Иначе госпожа Жорж послала бы в Париж за господином Давидом, тем самым черным доктором, который уже лечил мадемуазель, когда она в самом деле болела… И все равно не могу я понять: доктор – и вдруг чернокожий! Если бы я захворала, я бы ему ни за что не доверилась. Другое дело белый врач, пожалуйста… он все-таки христианин.

– Разве доктор Давид не вылечил мадемуазель Марию, которая первое время угасала на глазах?

– Да, дядюшка Шатлэн, вылечил.

– Так в чем же дело?

– Да, дядюшка Шатлэн, но подумайте сами, черный доктор, совсем черный…

– Послушай, дочка, какой масти корова Мюзетта?

– Она белая, дядюшка Шатлэн, белая, как лебедушка, и к тому же такая дойная, что за нее можно не краснеть.

– А твоя корова Розетта?

– Черная, как ворон, и тоже дает вдоволь молока: надо ко всем быть справедливой.

– А молоко твоей черной коровы, какого оно цвета?

– Ну конечно, белое, дядюшка Шатлэн, это же понятно, белое как снег.

– Такое же белое, как у Мюзетты?

– Да, дядюшка Шатлэн.

– Хотя сама Розетта совсем черная?

– Да, хотя Розетта черная… Но при чем здесь молоко? Коровы могут быть какие угодно: черные, рыжие или белые…

– Значит, разницы никакой?

– Совсем никакой, дядюшка Шатлэн.

– Так вот скажи мне, дочка, почему черный доктор должен быть хуже белого?

– Право, не знаю, дядюшка Шатлэн. Наверное, из-за цвета кожи, – ответила молодая крестьянка в глубоком смущении. – Но если уж черная Розетта дает такое же хорошее молоко, как белая Мюзетта, значит, дело не в масти.

Эти физиогномические рассуждения Клодины о различиях белой расы и черной были прерваны возвращением Жана-Рене, который дул себе на озябшие пальцы с такой же силой, как перед этим дул на горячий суп.

– У, какой холодище! Какая холодная ночь!.. Морозит так, что земля трескается, – проговорил он, входя. – В такую ночь лучше быть в доме, чем на дворе. Ну и холодище!

– Когда заморозки начинаются с восточным ветром, холода будут долгие и жестокие, ты должен это знать, мой мальчик. Но кто там звонил? – спросил старейшина работников.

– Несчастный слепой и мальчишка, который его водит, дядюшка Шатлэн.

– Чего он хочет, этот слепой? – спросил дядюшка Шатлэн Жана-Рене.