- Какая она была? – Перевела взгляд на открытую форточку окна, за которым зимняя ночь неохотно уступала рассвету. Стряхнула пепел на крышку от банки и, бросив взгляд на настенные часы, сделала себе пометку, что минут через тридцать надо выходить из дома, чтобы успеть к началу смены халдеев.

- Кто? – Степаныч прикусив от усердия кончик языка, пилил тупым ножом буханку хлеба, поставив рядом со мной тарелку супа.

- Мама. – Усмехнувшись, я снова сделала затяжку, внимательно глядя на пропитое лицо Алинкиного отчима и гражданского мужа моей биологической матери. – Какая была мама?

Какая была женщина, которую я ни разу не видела. Кто она? Что она была за человек? Отказавшаяся от меня в роддоме и в последующем предпринимающая неоднократные попытки меня найти. Только дуро лекс, сед лекс – закон суров, но это закон. В тех реалиях девяностых, когда я родилась, матерям тяжеловато было найти ребенка от которого они отказывались.

Я нашлась сама. Нашла Алинку через некоторое время, после того, как выпустилась из детдома. И это забавно, но Алинка, три года как схоронившая мать, оказалась нормальной. Близкой. Понятной. Родной. Немного подкосившей мою теорию устройства мира.

Миф номер один – все детдомовские мечтают о семье.

Не все. Домашние, попавшие в детдом из-за условий существования, или те, кто хотя бы эпизодно знал, что такое семья, или те, кто мечтал о лучшем куске, с ужасом вспоминая свои семьи - они да, они мечтают. Мы же, кто с рождения были одни – нет. Сложно желать того, о чем ты представления не имеешь, а в сказки мы не верили, хотя и в силу возраста слушали их с желанием.

Я внимательно вглядывалась во взгрустнувшее лицо Степаныча, глядящего в перечницу на столе.

- Степаны-ы-ыч, - усмехнулась я, затушив сигарету и откинувшись на стуле. – Да давай уже жги. Это не мое детдомовское сердечко просит розовых соплей о маме, это я о ее характере спрашиваю, потому что у меня, по ходу, отклонения. – Я прыснула, глядя на мрачно посмотревшего на меня Степаныча. - Вот хочется узнать гены это или я сама просто со сдвигом. Какая мама была?

- Галка-то? – Степаныч по стариковски пожевал губами, убирая трясущимися пальцами буханку в пакет и смахивая в ладонь крошки со стола. – Своеобразная. – Он, вытряхнув в раковину крошки, вернулся к столу и сел рядом со мной на табуретку, с грустью глядя на тарелку с супом. - Ты не серчай на нее, Янка. Родители ее заставили отказаться от тебя. Люди партии были же, видные очень, а тут дочурка в пятнадцать забеременела. – Степаныч бросил на меня сочувствующий взгляд и куснул зубчик чеснока, прежде чем начать работать ложкой. - Потом в семнадцать она Алинкой забеременела. Из дома сбежала потому что думала, что опять заставят отказаться, на аборт поздноватенько уже было. С того момента, наверное, она и того… кукухой-то и поехала малек. – Степаныч печально вздохнул, глядя в поднесенную ко рту ложку с супом.

- Но что-то хорошее в ней было? – философски глядя на зимние сумерки за окном, предположила я.

- Было. – Кивнул Степаныч и отодвинул от себя тарелку. – Аппетит пропал что-то. Чая попью. Тебе налить?

Я отрицательно мотнула головой и посмотрела в худую спину Степаныча, наливающего себе чай трясущимися с перепоя руками.

- Много хорошего. – Звучно звякнув чайником о фаянс пробормотал Степаныч и направился с чашкой к столу. – Ты, Янка, правда, не серчай на нее, что в детдоме выросла из-за ее отказа. Времена тогда сложные были, а у Галки голова без царя иногда… И тут ее родители. Совок-то хоть уже и разваливался и времена страшные начинались, но они все ж… ну, партийные они, это диагноз был, короче. Дочурка-то у них примерная росла, только, видать передавили они на нее. – Степаныч отхлебнул чая, глядя на пачку моих сигарет на краю стола. - В какой-то момент, что-то там изменилось у Галки, наверное, после тебя вот, что заставили отказаться, и она начала отстаивать свои позиции. Из крайности в крайность. Алинку под сердцем когда носила, ушла, отказавшись от всего и всех. Потом мы сошлись с ней. Я на заводе днем, вечером по стопарику с мужиками, ну, и как-то зашел разговор, дескать, в былые времена баба при мужике глаз не поднимала, в пол смотрела, слово мужика закон был. Под горькую-то такие разговоры. Ну, я раздухарился, прихожу, значится, домой, а она посуду моет. Я ей с порога давай права качать, дескать, вот раньше как было и сейчас так будет, тра-та-та! Она стоит, молчит, посуду моет, на меня не смотрит. Я ее за плечо схватил, встряхнуть хотел, мол, тут мужик глаголит, а ты не слушаешь! Ну и получил скалкой промеж глаз. Очухался, посреди кухни лежу, она посуду вытирает. Спрашиваю, мол, Галя, что это я тут лежу? Она смотрит на меня и отвечает, что перепил, упал и уснул.