Она читала и плакала. Он знал это наперёд… Некоторые учёные дураки считают, что литература – это просто особый порядок слов. Ставить, переставлять… Нет, литература – это от корня «лить». Литься, изливать, сливаться – кровь, слёзы, семя. И когда эта сила перейдёт через слова в мир – взойдёт ещё одно семя жизни, завертится ещё одно веретено…
Она бережно вложила письмо в старый, потёртый том – первый на отдельной полке, уставленной книгами… их книгами.
Шамаханская царица
Она посещала литературное объединение, но никто не знал, что она, собственно, пишет. И она не торопилась заявлять о своих дарованиях: выслушивала других, улыбалась, в обсуждениях почти не участвовала и, всё так же застенчиво улыбаясь, уходила. На третий раз я, по долгу руководителя, спросил, в каком жанре она работает.
– Сказка, – смущённо ответила она.
– Когда хотели бы обсудить?
Оказалось, что к обсуждению она ещё не готова.
Тем не менее я сразу поверил, что она пишет сказки, потому что она сама была на них похожа. Никогда раньше не встречалось мне такой яркой красоты, с восточной примесью. Чёрные, как смоль, блестящие волосы, почти до пояса, когда она их распускала; чёрные глаза, а в лице – алый свет… Я мысленно назвал её «шамаханской царицей». «Вся сияя как заря, / Тихо встретила царя». Было такое Шемаханское ханство на территории нынешнего Азербайджана, откуда Пушкин и взял это имя для таинственной героини своей «Сказки о золотом петушке».
Как выяснилось, и эта сказочница была родом из Азербайджана; в Баку на попечении её матери оставался её маленький сын. Именно для него она писала свои сказки. Мне так и не довелось увидеть их на бумаге. Однажды она вслух зачитала мне отрывок, где была лунная ночь, игра теней, волшебные птицы, заколдованный дом, говорящий ветер, – в общем, квинтэссенция сказочности, которая не позволяла судить о степени дарования. Но все эти вопросы – о мастерстве, о сюжете и жанре – отпали сами собой, поскольку наши отношения вышли на другую глубину, и она почти перестала посещать занятия…
Сказочной была не только её внешность, но и голос – врождённо тихий и чуть-чуть надтреснутый, временами вообще прерывающийся и замолкающий, даже когда она продолжала говорить. Этот голос искал тишины, уходил в безмолвие. И в ответ хотелось тоже говорить с ней шёпотом, наклоняться к уху и нашёптывать те тайны, которые должны остаться неизвестными миру, доверенными только ей.
Сама её красота, при всей своей яркости, тоже была тихой – она как будто себя не замечала, не задерживала внимания на себе, а молча проходила мимо. Я всегда побаивался красавиц, их пугающей предназначенности не мне, а какому-то невообразимому Красавцу, в отсутствии которого их лица запирались, как драгоценный ларец, а глаза глядели сами в себя. Её красота была не заперта, но и не выставлена напоказ; казалось, что сами вещи и воздух становились красивыми в её присутствии, начинали играть красками, а сама она при этом отступала в тень.
При этом она плохо знала себя и часто просила меня: «Расскажи мне обо мне! Кто я?» Казалось, её жизнь проходит в каком-то волшебном тумане, сквозь который трудно разглядеть людей и обстоятельства. Ей нужно было растолковывать её жизнь как аллегорию, иначе она не понимала, что с ней происходит: везде была неизвестность, она искала подсказок, и вскоре я стал главным её толкователем и разгадчиком. Я ей объяснял, что её тающий голос – это начало сказки, вхождение в тайну. А её лицо – счастливый конец, добытая царевна-красота, с которой герой будет жить долго-долго и умрёт в один день.