Японися вниза – и мы вниза. Они друга за другама – и мы друга за другама. Они в очередь – и мы в очередь.

А впереди – звяк! дзинь! блям!

Батюшки! Деньги! Франки! А у нас – ни хрена, одна красненькая десятка, которую везем в надежде на обмен. НЗ на туалет потратить – преступление! А там – дзинь, дзинь! – девушка за кассой.

– Бас! У меня юбилейный рубль с Лениным. Подарю ей, пропустит. Как сказать – «подарок»?

– Презент.

– Во, презент!

Достает толстый «серебряный» рубль, Ильич с шеей гладиатора, мудрый прищур. Уверенность во взоре.

Дзинь! Дзинь!

Ничего, держимся.

Вот и она – «парижанка», в синем халатике, и блюдечко перед ней.

Чулки шерстяные… Отчего не шелка? Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька?.. Это Маяковский у меня в тупой от всего башке.

Дзинь! Дзень! – монеты по блюдечку алюминиевому бьют.

Подошли.

Петька тянет ладонь. На ладони юбилейный Ильич.

– Вот! Это вам, мадам! Презерватив!… Ой, нет! нет! Бас! Как?!

– Презент.

– Презент, вот.

Мадемуазель смотрит на Ильича и вдруг неожиданно громко, возмущенно:

– Муссолини? О, но, но, но! – И машет нам ручкой: вон отсюда, дескать, вон!

– Да какой, на хрен, Муссолини! Ильич это, Ильич! Ну, помните? – Петька вытянул руку, как Ленин: – Товагищи! – даже картавит. – Узнаете?

Девушка тупо смотрит на нас и опять:

– О, но! – И ручкой нам: на выход, на выход, дескать.

– Дура она, Бас! Ильича не знает. – Это Петька мне, идя на выход. – Дура!

Идем на выход. Быстро. Стыдоба. Японцы смотрят. Монголы. Кафры.

Уф! На поверхности.

– Бас! Что делать, а? Что делать?!

– Подожди. Вон, видишь, два наших стукача, кагэбэшника, и директор с ними? Они же здесь не впервые, они подскажут.

Подбегаем: ищем, дескать, пятерку, теперь все в порядке, с вами. Увидели вас, слава богу. Спрашиваем про туалет: где? Не знают. Ладно. Идем впятером. На другой стороне улицы дом какой-то красивый, с башенками. Что-то брезжит… Воспоминание… A-а! Консьержери! Управление полиции! Мегрэ здесь работал!

И правда – у дома группки полицейских.

– Товарищи, – говорю, показывая на дом, – это Консьержери, дом, где Мегрэ, ну, управление полиции…

Стоим. Смотрим.

И вдруг – Петька срывается с места и, словно молния, летит через улицу на ту сторону.

К полицейскому. Хватает его за руку, что-то говорит ему, прижимает руку к сердцу.

Стукачи остолбенели в ужасе.

А полицейский, полуобняв Петьку, ведет его к зданию, и оба скрываются за красивой массивной дверью. Все.

– Ну вот, – говорю я стукачам, – теперь вам крандец! Попросил политического убежища! Упустили!

– Как же это… е-мое… Я за ним…

– Стоять! Засветишься!

Оба белые как снег. Замерли. Директор тоже. Словно немая сцена в «Ревизоре». Так проходит несколько минут, стоим остолбеневшие, и, кажется нам, все вокруг застыло. Флаг Франции над зданием, авто полированные, полицейские… прохожие… Словно стоп-кадр в кино.

Но открывается дверь, и опять все ожило: затрепетал флаг, поехали авто… Петька Штурм собственной персоной, раскрасневшийся, веселый, жмет руку полицейскому и осторожненько переходит улицу, к нам.

– Ну все! Слава богу!

– А… Что вы… Где? – Это стукачи.

– В туалете был. Фу-у-у!

– А что ты им сказал?

– А я им по-французски: месье, говорю, их бин русиш, то есть советиш. Франк нихт, нет, дескать. Где у вас тут пи-пи? Он сразу понял. Повел в их туалет. Хорошие ребята! Да, слава богу! Ну все! Пойдем дальше Париж смотреть! Да, а запах у них в туалете, между прочим, – охренеть! Ренуар!

Дверь распахивается.

– Та-а-ак… И кто же это вам делал?!

Это уже не воспоминание, это тот самый мастер, о котором так много говорили, – вот он пришел. Валенки… Серо-синий халат.