– Это еще день пути! – возмутился Арник.

– Полтора, – уточнил староста.

В воздухе повис немой вопрос. Яков не удосужился его озвучить. Он вообще был скуп на слова. Пузан пояснил:

– Давно ты в этих краях не был. С зимы той дорогой никто не ходит.

Толстяк несколько раз перекрестился, бубня какую-то молитву. Затем продолжил:

– Ты должно быть знал Иосифа – кузнеца, хозяина постоялого двора на болотах?

Арник кивнул. Конечно же он знал Иосифа. Здоровый как гора и сильный как медведь. Правда хромой. Иосиф – беглый лях. Шляхтич ему пятку надрезал, чтобы не убегал. А мужик все равно сбег. И бабу с детьми забрал. Поселился здесь на болотах. Господарь Штефан частенько охотился в этих краях и каждый раз на ночлег оставался на постоялом дворе Иосифа.

– Сгинули, – заговорил толстяк. – Перед первыми морозами нашли. На развилке. Лежит в грязи, в одной рубахе. А над ним дочка младшая. Лет шесть отроду. Не плачет, не скулит. Просто сидит в луже с кровью, и молчит. До сих пор молчит. Путники схоронили Иосифа. Дальше пошли. Той самой дорогой, через болота. Девчонка как увидела, что к постоялому двору подъезжают, выпрыгнула с телеги и побежала обратно, к развилке. Не хотела возвращаться. Хоть убей. Ну, купец тот, что в обоз ее взял, пожалел ребенка. Развернул свои две телеги и в объезд поехал. Тем и живой остался. Остальные сгинули. Пропали, как и не были. Местные соваться на ту дорогу перестали. Боялись. А к зиме, как болото подморозило, пыркэлаб Косте отряд из крепости снарядил. На поиски. Четырнадцать рэзешей. Вернулся только один. Такое рассказал … Жуть! – толстяк передернулся. Внушительный подбородок заколыхался волнами. – Это точно были не грабители. Ничего не тронули. Ни в доме, ни в сарае, ни на кузнице. Даже телеги у дороги. Добро в них нетронуто. Только ремни хомутов срезаны. Лошадей нет. И никого живого. Ветер гуляет. Да первые снежинки с неба на хлябь ложатся. Ставни распахнуты. Бьются об окна. Двери, под свист сквозняков скрипят так жалобно.

Староста замолчал. Снова перекрестился, пробубнив «Отче наш».

– Огляделись, – продолжил толстяк, устраиваясь поудобнее на жестких досках. – За конюшней, у опушки нашли свежие могилы. А у могил четверо. Черепа друг другу проломили. Лопатами. Видать закопали хозяйку, детишек. А потом накинулись друг на дружку. Поругались что ли? Бог его знает. Но лица ни на одном не осталось. Все искромсано в мясо.

Толстяк прервался. Откупорил бортху и приложился к горлышку. Вытер рукавом усы и довольно крякнул.

– Ну вот. Еще двоих у самых болот нашли. Зарубленные. Тела в жижу вмерзли. Даже хоронить не стали. Возится. Во истину, всегда те болота проклятыми были. Сколько раз проезжал, все время мурашки по коже. Будто смотрит кто. Наблюдает. Хочешь не хочешь, а шагу прибавлял. Ума не приложу, как Иосиф столько лет там прожил? Не побоялся …

Староста повернул к Якову свои поросячьи глазки. Ответа на этот вопрос не нашлось. Еще разок отхлебнув, продолжил:

– Рэзеша того обратно отправили. К дому, лошадей стеречь. Долго ждал, до сумерек. Тут и снега прибавилось. Тучи медленно так, будто примеряясь, застилали все снежком. Вдруг крики из леса. Не крики, а вопли бешенные. То ли люди, то ли звери. То ли … – толстяк снова перекрестился, косясь на густые заросли тянувшегося шагах в пятидесяти вдоль дороги, – … не в добрый час. Из чащи, когда совсем стемнело, выбежал рэзеш. Бежал так, будто сам адский кагальник за ним гонится. Только и слышно, как кричал: «Отвязывай коней! Живее!» Тут из леса второй показался. «Стой! – кричит. – Не уйдешь, паскудник!» Парень клянется, это сам Жекю был, правая рука пыркэлаба Косте. Рэзеш тот, первый, уже почти добежал до дороги. И тут падает замертво. Лицом в грязь. А из спины топор торчит. А Жекю, на опушке, завыл от радости. Глаза мутные, весь в грязи и крови. Зубы оскалены, то ли улыбался, то ли рычал. Одним словом – зверь. Тут рэзеш по-настоящему испугался. Вскочил на коня, а командир ему: «Стой, гаденыш! Куда пошел? Я здесь главный!» Еще кричит: «Всех изведу! Она только моей будет!» Чушь!? Не знаю. Но дед Кэлин, из каменотесов, говорит, русалки рэзешей заморочили.