― Антон, не говори слов, о которых потом будешь сожалеть.

― Да я только об одном сожалею. Что до всего этого дерьма довёл. Если бы меньше себя жалел, она бы… ― сглатываю, выдыхая через сгоревшие легкие.

― Ты не виноват.

― Да. Виноват ты. Это из―за тебя она заболела.

― Сынок…

― Не―а, не смей меня так называть, ― я на грани, и это факт, ― и не приходи сюда больше, ясно? И эти твои чтобы тоже заявляться не смели. Увижу ― прибью.

― Антон! ― слова врезаются в спину, бьют, как из пулемета. А я несусь к машине, чтобы ― не знаю ― спрятаться?

― Тох… ― слова Градского теряются в звуке ревущего мотора.

Сцепление. Газ. Ручник. Сцепление. Тачка срывается с места, оставляя на асфальте жар от шин. И ощущение, что не только на нем.

― Тох, что?

― Он пришёл на похороны, Федь. Он блядь на них пришёл! С ней.

― С Лизой? ― стискиваю зубы, давая ему понять: не с ней. Если бы с ней, я не знаю, что бы тогда было. Я бы просто не вывез…

Стискиваю пальцами руль и вжимаю педаль сильнее. Гоню как ошалелый. Хотя сто раз обещал матери не гнать. Но имеет ли это значение теперь?

― Слушай, я понимаю, что ты бесишься. ― всё ещё, да. ― Но он ведь твой отец. Они пятнадцать лет в браке прожили, Тох.

― А потом он взял и всё просрал, ― цежу, и слушаю Градского только потому, что он мой друг с трёх лет. Только поэтому. Любому другому уже давно бы челюсть проломил.

― Тому, что он сделал, нет оправдания.

Именно.

― Но не думаю, что он переставал вас любить.

Чего, блядь?

― Захлопнись.

― Понял, ― не возражает и правильно.

Потому что я после всего этого дерьма за себя не отвечаю.

Меня на части рвёт до сих пор.

Я ненавижу Гладкову.

Ненавижу всё, к чему она прикасается. Всё, на что смотрит и над чем смеётся. Я ЕЁ ненавижу. Всю. И такой лютой ненавистью, что порой сам себя боюсь.

Она ― мой грех. Первородный. Смертный. Мой чертов яд, который впрыскивается в кровь при каждом новом вздохе. И я блядь понятия не имею, где искать антидот.

Походу, от Сони его просто нет.

2. Глава 2

Соня

― Мне не нужно было…

― Соня, перестань.

― Он всё ещё ненавидит меня, ― шепчу и по щекам почему―то катятся слёзы.

Смахиваю их, надеясь, что дядя Миша не заметил. Не хочу быть с ним слабой.

― Ему нужно время.

― Восемь лет прошло, ― говорю больше не для него даже, для себя.

Хотя что это меняет?

― Он тяжело переживал наш разрыв с Варей. Думал, что у меня интрижка с Лизой, что она… ― «увела его из семьи»: заканчиваю мысленно, когда он запинается. ― Я так и не смог объяснить ему, что все ещё до неё развалилось. И вины твоей мамы здесь нет.

Столько лет прошло, а я до сих пор глотаю эти слова, как воздух. До сих пор мне всё так же необходимо слышать, что моя мама не разбивала счастливую семью, не уводила дядю Мишу. Что она не разлучница, черт возьми. И что встретила его уже после.

Мы часто говорили об этом раньше. Я много спрашивала, и она всегда отвечала. Не оправдывалась, нет, просто рассказывала ― спокойно, иногда сбиваясь, но… правду. Я не сомневалась.

Я никогда не знала своего родного отца. Мама забеременела мной ещё по молодости, а он не захотел брать на себя ответственность. Точнее, ему просто не нужен был балласт в виде женщины с ребёнком. Он собирался строить карьеру, хотел стать известным боксером. И, может быть, стал им. Не знаю. В нашей семье никогда не произносили его имени, а моё любопытство быстро сошло на нет. Так он и остался чем―то призрачным, ненастоящим.

В отличие от дяди Миши.

Когда он появился в нашей жизни, мне было десять. Первый из маминых мужчин, с которым она познакомила меня. Первый и как оказалось, последний. Тогда я ещё не знала про его семью. Мало понимала, да и не особо интересовалась. Он дарил мне игрушки, о которых прежде я могла только мечтать, водил в развлекательные центры, покупал мороженое… был папой, которого я никогда не имела.