Я не был плохим парнем, но очень хотел им быть. Я был обычным подростком и хотел, чтобы меня приняли наконец в одну из уличных шаек. Помню, у нас были клевые игры. Мы играли в войнушку, ребята с одной улицы против ребят с другой, бросались друг в друга камнями, а вместо щитов у нас были мусорные ведра, и мы изображали битву греков против римлян. Было весело, пока одному парню не попали камнем в лицо, и его не увезли в неотложку, потому что из глазницы хлестала кровь. Еще мы мастерили бомбы из подручных материалов: берешь кучу дешевых хлопушек, высыпаешь из них порох, сплющиваешь один конец медной трубки, прокручиваешь в середине отверстие, наполняешь ее порохом, загибаешь второй конец, затем берешь фитиль из одной хлопушки и вставляешь в отверстие. А потом нужно просто поднести спичку к фитилю и на хрен свалить оттуда, да побыстрее.

Ба-бах!

Хе-хе-хе.

Не всё, что мы делали, было настолько же хитроумно, как изготовление бомб, но почти всё – так же опасно.

Мы с Пэтом как-то построили землянку, вырыв ее в твердой глиняной набережной, вставили туда раму и доски, а в крыше проделали дыру для дымохода. Рядом были ржавые бочки из-под бензина, и мы спрыгивали с них на кусок старого рифленого металла, который служил идеальным трамплином – бумс! – приземляясь прямо на крышу землянки. Так мы развлекались несколько недель, пока в один прекрасный день я не угодил в чертов дымоход и чуть не свернул себе шею.

На пару секунд Пэт решил, что я отбросил коньки.

Но лучше всего были «строительные площадки». Мы часами страдали на них херней, что-то строили из щебня, что-то ломали, жгли костры. И всё время искали сокровища… у нас было безумное воображение. Вокруг было множество заброшенных викторианских домов, где можно было играть, потому что Астон тогда только начинали отстраивать заново. Они были великолепны, эти старые дома, в них можно было заниматься чем угодно. Мы покупали пару двухпенсовых сигарет, садились в разбомбленных гостиных или каких-нибудь других комнатах, бездельничали и курили. Нашими любымими марками сигарет были «Woodbine» и «Park Drive». Сидишь там, в грязи и пыли, дымишь папироской и в то же время вдыхаешь плотный желтый бирмингемский смог.

Эх, было времечко.

Школу я терпеть не мог. Точнее – просто ненавидел.

До сих пор помню первый день в начальной школе Prince Albert Juniors в Астоне: меня пришлось тащить туда за загривок, потому что я верещал и брыкался.

Единственное, чего я с нетерпением ждал, – это звонок с уроков в четыре часа. Я не умел как следует читать и не получал хороших оценок. В голове у меня ничего не задерживалось, и я не мог понять, почему мой мозг – бесполезный кусок долбаного желе. Я смотрел на страницу в книге, но толку от этого не было – словно она была написана на китайском. Я чувствовал, что из меня ничего не выйдет, будто уже родился неудачником. Только в тридцать с лишним лет я узнал, что у меня дислексия и синдром дефицита внимания. В то время об этом дерьме еще никто ничего не знал. В моем классе было сорок человек, поэтому, если ты чего-то не понимаешь, то учителю было на это глубоко плевать. Остается лишь бездельничать. Именно так я и делал. А когда надо мной смеялись – например, когда надо было читать вслух, – я старался развлекать класс и придумывал разные безумные штуки, чтобы всех рассмешить.

Единственный плюс от дислексии в том, что дислексики обычно – очень творческие люди. По крайней мере, мне так сказали. Мы мыслим очень необычно. Но это клеймо на всю жизнь – когда не можешь читать как номальные люди. Я до сих пор жалею, что не получил нормального образования. Думаю, что книги – это и правда круто. Зачитываться какой-нибудь книгой – просто восхитительно, черт возьми. У каждого должна быть такая возможность. Но я смог прочитать от начала до конца всего несколько книг за всю жизнь. Раз в сто лет случается, что эта хрень в моей голове проходит, и я стараюсь читать как можно больше, потому что, когда она вернется, всё будет как раньше, и я буду сидеть и пялиться в иероглифы.