Ну да ладно. Выжила, значит, так было нужно, правильно? Только почему от этой нужности так паршиво.

Бородач уложил меня на лежанку и даже поправил ногу, которая действительно была затянута бинтами, а по бокам было примотано что-то, похожее на куски плотного картона, для фиксации.

Но моя беспомощность сейчас действовала на меня как депрессант. Я плотно сжала зубы, но от этого заболело лицо, там, где был пластырь. Поджала губы от этого, и во рту сразу разлился вкус крови. Лопнула губа. Да зашибись просто.

Всё тело ныло, но терпимо, а мне хотелось орать от злости на саму себя сейчас. Вот тебе и женская натура, которая меняется со скоростью ветра – то штиль, то шторм.

На глазах опять навернулись слёзы. Нет. Не буду я плакать при постороннем.

Хотя какой он мне посторонний, если уже даже на горшок носит, вашу мать.

И всё-таки слеза побежала по щеке. А когда затекла под пластырь, я не выдержала и зашипела.

– Сейчас сделаю укол, – сказал мужик, поднимая взгляд к моему лицу после моего шипения.

– Не нужно, – прохрипела я.

– А кто меня остановит? – рыкнул мне грубо. – И делаю я его для того, чтобы не слушать твой скулёж во сне.

«Мудак!» – так и крутилось на языке, и ещё куча всего, что хотелось выкрикнуть в лицо этому бородачу, но я промолчала.

Смысл сейчас пыль поднимать, если он всё равно сделает по-своему. Нужно расслабиться и получать удовольствие… от похода.

— Донь, давай ещё раз повторим, а? – прошу дочь повторить басню, которую мы учили уже почти час.

– Ну мам, – хнычет моя девочка, – я же её уже и так знаю. Давай лучше с тобой пойдём гулять.

– Маш, ты мелкая хитрюга, – улыбаюсь дочери и даю ей книгу с басней.

– Мх-мх-мх, – всё-таки захныкала.

– Давай так, ты сейчас читаешь её три раза, а после мы идём гулять, – иду на компромисс.

– Идёт, – весело заключает дочь.

– Только в голос, Маша. В голос! – вижу расстроенные чувства дочери, но она начинает читать, а я только и могу, что улыбнуться.

– А меня ты гоняла до последнего, – возмущается Сашка, заходя в комнату.

– Сынок, не утрируй, – одариваю старшенького улыбкой.

– Ну конечно, Маша же любимая девочка, а я просто «сынок».

– ТЫ не просто сынок, ты мой любимый сынок, – говорю сыну и подхожу, чтобы поцеловать его.

– Мам, ну я уже взрослый. – возмущается мой мальчик.

– А говоришь, что я Машу люблю больше, – вздыхаю тяжело и грустно, замечая, как Саша краснеет.

– Ладно, – соглашается упрямец, – но только в щеку.

– Ну конечно, в щеку, – соглашаюсь и растягиваю губы в улыбке.

И только подхожу к сыну, как слышу Машу:

– Я тоже хочу Сашку поцеловать, – и дочь подрывается, чтобы первой быть возле брата.

– Не-е-ет! – кричит тот и начинает убегать от сестры.

И так тепло становится в доме от смеха моих детей, их улыбок и беготни. А на кровати остаётся лежать учебник Маши с басней «Стрекоза и муравей».

Мои детки. Открываю глаза и понимаю, что плачу. Слёзы текут по щекам, не переставая, даже когда я всё-таки понимаю, что проснулась опять в избе Лесника, и боль моя не только физическая.

Да ещё и эта басня… «Стрекоза и муравей»:

“… Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза…”

Лето. Сейчас же лето, но в этой избе печь топится. Чувствуется живое тепло. Его-то я ни с чем не спутаю. Всё детство и юность прожила с ним рядом. Летом печка в саду, зимой – в доме и кухне: чтобы и тепло было, и кашу животным варить не в доме.

Для моих детей живой огонь – это праздник, потому что в современном мире тяжело найти дом с обычной печкой. Разве что музей.

Какой сейчас день, интересно? Хотя какая разница. Для всего мира я, скорее всего, уже… мертва. И для детей тоже. Боже, как же больно. И эта боль не даёт мне забыть, что я всё-таки жива. Пока.