— Муку добавляй. И не торопись.

— Оборотни упрямые, Тина, — у мамы голос тихий и печальный. — Надо было взять тебя сегодня с собой в приют. Ничего бы этого не случилось.

— И я бы не узнала, что мой жених, который только днем клялся мне в любви, мне изменяет и хочет меня убить, — подсыпаю муки, — даже не знаю, что хуже. Быть в неведении или оказаться в лесу… Может, мне в монахини уйти?

— Ты в своем уме? — возмущенно охает папа.

Вновь подсыпаю муки, и поднимается белое облачко, которое вдыхает папа. Он кашляет, лезет в карман и присасывается к флакончику из красного стекла.

— Долго у тебя кашель не проходит, — мама подозрительно щурится. — Сколько ты на этой микстуре сидишь?

— Все в порядке… Это от муки…

Он пытается улыбнуться, но заходится в кашле. Прижимает руку ко рту, пытается выровнять дыхание, кашель его не отпускает. Склянка падает на пол.

— Папа…

Время останавливается, когда я вижу на его ладони кровь. Я роняю венчик, мама кидается к папе, а он пятится, но она перехватывает его руку и принюхивается к крови, а после поднимает взгляд:

— Саймон…

— Мам.

— Ничего страшного, — папа улыбается, и мама утыкается носом в его шею.

Глубоко вдыхает, и папа закрывает глаза, сильно нахмурившись.

— Ты… — мама отстраняется от него и в ужасе вглядывается в его лицо. — Саймон! Ты от меня скрывал, что болен?!

— Мам… — поскуливаю я. — Пап…

— Ты мазался маслом анеции, чтобы я не распознала запах твоей болезни…

— Дорогая… успокойся…

— Успокойся?! — ее глаза вспызивают желтым огнем и над бровями провыается черная шерсть.

— Ты опять платье порвешь и расстроишься… — папа отступает.

— Ты умираешь!

По телу прокатывается дрожь, и по щекам льются слезы. Когда эта ночь уже закончится?

— Тина, вернись к пирожным, — шепчет папа и медленно пятится к двери, когда у мамы похрустывает лицо и вытягивается в волчью морду. — Милая, я хотел тебе сказать…

И опять кашляет. Мама кидается к нему, уводит из кухни и оглядывается:

— Пирожные, Тина!

— Но…

— Займись ими!

Дверь хлопает, кашель папы затихает, и я поднимаю венчик. И вновь его роняю. Всхлипываю, в глазах все плывет от слез, которые жгут глаза. Вот почему он приблизил к себе Малька, вводил в курс своего дела и обещал передать пекарню. Он знал, что скоро умрет… Сползаю по стене на пол.

— И чего ты так расклеилась, деточка, — слышу хриплый голос Верховного Жреца.

— Папа умирает, — поднимаю взгляд.

— Люди слабые и часто умирают, — всматривается в глаза. — И часто подхватывают всякие нехорошие болячки. И пирожных я так и не искушаю сегодня, да?

— Как вы можете быть таким… жестоким?

— Потому что ничем не могу помочь, — ласково улыбается. — Мне его в Жрецы не взять. Во-первых, он женат, во-вторых, не его это путь.

— Тогда его путь — умереть? — вытираю слезы. — Он же еще не старый… И… Я не хочу… — прячу лицо в руках и вою, — чтобы он умирал… не хочу…

— Если не я могу, то… — задумчиво тянет Верховный Жрец.

— Кто?! — убираю руки с лица и ищу ответ в желтых глазах старика. — Кто?!

— А хорошенько подумать?

Я не в состоянии думать. Мозг расплылся вязкой и липкой субстанцией. Готова просить о помощи кого угодно. Хоть дьявола! Потерять отца? Что станет с мамой тогда? Она за ним уйдет, потому что любит. Да, в прошлом она накуролесила, но сейчас для нее нет никого ближе моего отца, и она не выдержит тоски по тому, кто смешил по утрам, кто вместе с ней ходил по приютам и кто пёк каждый день свежие булочки с маком.

— Ладно, — Жрец щурится, — кровь, что может подарить человеку зверя, только у Верховного Жреца и…

— И?

— Кто у нас главный в лесу? М? — еще сильнее щурится, будто пытается пронзить взглядом мой череп.