Потом, вечером, ей пришла в голову мысль, что надо бы пойти к Юльке, вынужденной принимать участие в столь отвратительном для любой лекарки действе, посидеть с ней, поговорить ласково, погладить по голове… Почему-то казалось, что именно погладить по голове очень важно и нужно. И… не смогла! Сама, конечно, виновата – в лазарет идти надо было сразу, как только подумала об этом, но отчего-то заробела, задумалась, а потом стало приходить понимание истинного смысла одиночества лекарок. А ночью, когда все-таки удалось заснуть, мучили кошмары.

Анна понимала, что Юлька, при всем ее малолетстве, уже давно приучена со спокойной рассудочностью смотреть на любые страшные раны, даже настоящие, а не воображаемые. И то действо, при котором ей пришлось присутствовать, вызвало у дочери Настены отнюдь не смятение чувств, вполне объяснимое у девицы. Нет, это было не что иное, как отвращение жрицы Макоши к своему старому врагу – Морене, воплощавшей смерть. И к тому кровавому безумию и жажде убийства, что возбуждал в мальчишках Алексей.

Сейчас, глядя на девок, злословящих о Юльке, Анна вспомнила тот урок.

«Показать бы вам, дурехам, хоть часть – половина бы в беспамятство брякнулась, а остальные лужи под себя напустили… Юльку бы за версту обходить стали, а Алексея… Хм, ну себе-то хоть признайся, матушка: чувствовала тогда отвращение и ужас, но ведь и завораживал тот ужас – глаз отвести не могла! Правда, это ты, взрослая баба, а девки после такого зрелища стали бы шарахаться от Рудного воеводы, как от нечистой силы. Да, не зря говорят про таинства мужские и женские: есть у нас много такого, что мужам знать не надо, но и у них тоже найдется нечто, противное женской природе».

Но позволять девкам и дальше чесать языками нельзя, разойдутся – добра не жди. Юлька к своему искусству относится истово, пренебрежения или невнимания не потерпит, а характер-то железный, и язык – что жало…

– А ну-ка, умолкли все! Молчать, я сказала! Лекарка и ее помощницы при раненых и больных состоят и едят с ними из одного котла. Недосуг им тут с вами, болтушками, лясы точить. А вы, чем хаять ее заглазно, подумайте о том, что и вы с завтрашнего дня станете у нее учиться, как раненых встречать и обихаживать.

Две девчонки, сидевшие на разных концах длинного стола, попытались что-то сказать боярыне, но она только махнула рукой:

– Знаю, у всех в семьях немощные да больные бывали, все хоть что-то, да умеют. Но этого мало! С боевыми ранениями вы, почитай, и не встречались, а это совсем другое. Для лечения у нас, слава богу, Юлия есть, а вот выхаживать раненых – самое что ни на есть женское дело. Нам немало постараться придется, а лекарка в своем ремесле вам такая же наставница, как прочие. –  Юлька? Наставница? Соплюшка эта? Она что же, и наказывать нас будет за нерадение?

Подать голос осмелилась только Прасковья, но Анна понимала, что ее настроение разделяют почти все девицы. «Стаю» надо было разбивать.

«Ну что ж, как говорит Мишаня: «Разделяй и властвуй».

– А ну-ка встань!

Проська поднялась с видом оскорбленной невинности, а остальные девки уставились на Анну, ожидая продолжения.

– С Михайлой, говоришь, поссорилась? А ты вот осмелилась бы с ним поругаться? Не просто поперек что-то вякнуть, а по-настоящему полаяться?

Удар был неотразимым, ибо большинство девиц не то что пререкаться с Михайлой – даже и заговорить с ним робели. Проська тут же угасла, да и многие из присутствовавших уткнулись носами в миски.

– Вот так-то! – закрепила успех Анна. – А Юлия перед ним не робеет, да и остальные отроки ей беспрекословно подчиняются, а тех, кто пробовал выкобениваться – мол, девчонка-соплюшка им не указ… рассказать, или сами помните, как она их в покорность приводила?