Прихожу в себя, только когда раздается стук в дверь.

– Входи, – я знаю, что это Мирон привёз мою невесту. Глаза не открываются, продолжая зависать в темноте. Головная боль отступила, и я пытаюсь удержать это состояние. Одно резкое движение – и меня прострелит прямо в виски, словно шарахнет током. – Девочку ко мне в кабинет, – распоряжаюсь я, когда слышу, как Мирон входит. – Сам свободен. Без моего разрешения никого не выпускать из дома!

– Понял, – отзывается Мирон. Еще один мой сторожевой пес. И я тоже ценю его работу. Он, наверное, единственный человек, которому я доверяю. Такие подчинённые сейчас редкость. Но Мирон бывший эфэсбэшник, и он привык не обсуждать приказы.

Слышу ее тихие шаги и тяжёлое, частое дыхание. Мирон удаляется, закрывая дверь. Тишину разбавляет лай моих сторожевых псов, ночью их спускают с цепей. Если бы не лай, могу поспорить, я бы услышал стук ее сердца. Всхлипывает, как ребенок после истерики, но стоит на месте. Открываю глаза, резко сажусь ровно и морщусь от резкой боли в висках. Игнорирую боль, рассматривая девочку.

Заплаканная, уставшая, дышит ртом, хватая воздух, словно простужена. Растрёпанная, в каких-то дешёвых тряпках, немного подрагивает, сжимая кулаки. Встречаемся взглядами, застывает, кажется, совсем не дышит. Смотрит с ненавистью, но глазами оленёнка. Красивая. Такая настоящая, сильная эмоция. Коктейль эмоций: страх, ненависть, растерянность. Вкусно.

– Отпустите меня, – снова переходит на «вы», всхлипывает и обнимает себя руками, подрагивая, хотя в кабинете довольно тепло. – Я не буду все это делать. Отпустите меня, – отчаянно просит она.

– Что именно ты не будешь делать? – держу ее взгляд: красивые глаза, лазурные, с пеленой еще не высохших слез.

– Ничего, – мотает головой, глотая воздух, словно ей трудно говорить.

Как бы это странно ни звучало, я успел привыкнуть к Елизавете. Есть в ней что-то очень утонченное и чистое, хорошие гены и настоящая женственность. Но, сука, Марина сломала все мое воспитание. Встаю с места, медленно иду к девочке. Отступает. Хочется сорвать с нее эти дешёвые, бесформенные тряпки, они портят ее безупречную фигуру, моя невеста достойна только брендов.

– Ну, пожалуйста, – отступает от меня, в страхе распахивая глаза.

– Нет. Не трать силы. Не все так страшно, как тебе может показаться.

Продолжаю идти, смотря, как Елизавета отступает, пока не натыкается на диван и, вскрикивая, падает в него, вжимаясь в спинку.

– Вы чудовище! Не трогайте меня. Я не ваша собственность! – задыхаясь, бьется в истерике, когда я нависаю, над ней.

– Успокойся!

– Вы не имеете права, я пойду в полицию! – словно не слышит меня, кричит, рыдая.

– Елизавета! – повышаю голос. – Приди в себя!

Голова раскалывается. Ненавижу женских истерик. Они меня раздражают. А слез так вообще не выношу.

– Отпустите! Немедленно! – начинает колотить меня в грудь.

– Лиза! – хватаю ее за плечи, встряхиваю. Не реагирует.

– Ненавижу! Я никогда не выйду за вас замуж. Вы бездушное чудовище!

Размахиваюсь и даю ей легкую, но отрезвляющую пощечину. Совсем чуть-чуть, но девочке хватает. Моментально затихает, распахивая глаза. Прикасаюсь костяшками пальцев к месту удара, ласкаю. Нежная кожа моментально краснеет. Ее естественный тонкий запах прерывает запах вокзала и душного автобуса. И это тоже раздражает.

– Мы все обсудим… – посматриваю на наручные часы – уже почти семь утра. – Вечером. Когда ты приедешь в себя. – Щека у нее горит, как и скулы, трогаю лоб. Горячая. Температура высокая. – Добегалась. Заболела, – констатирую я и отступаю.