Что еще хуже, оказалось, что «патуа» распространены не только в сельских местностях и на них говорят не только крестьяне. Город Сален (теперь Сален-ле-Бен) был разделен языковым барьером на северную и южную часть. В Лионе был целый рой диалектов: «Те, кто работает на реке, мясники, рабочие шелковых фабрик, торговки рыбой и торговки травами, все имеют собственный язык». В некоторых южных местностях богачи, священники, ученые, адвокаты, торговцы и ремесленники – все говорили на местном диалекте и испытывали трудности, переходя на французский. Если бы этот же вопросник отправили в некоторые кварталы Парижа, аббат мог бы добавить к этому списку сообщества рабочих-мигрантов, которые жили в столице и чьи диалекты оказывали заметное влияние на речь рабочих-парижан.

Сведения поступали неравномерно и были неполными, но информации было достаточно – по крайней мере, так казалось аббату, – чтобы понять, каким слабым было здоровье нации. Страна свободы была похожа на тело, состоящее из старых разрушающихся органов, слабо связанных с мозгом. Указ от 1539 года, изданный в Вилле-Котре, сделал языком официальных документов диалект Парижа и провинции Иль-де-Франс, который теперь называется французским языком. Другие французские наречия, которые когда-то были преобладающими, – нормандское, пикардийское и шампанское, – были понижены в статусе до диалектов. Похожие постановления издавались после присоединения каждой новой территории – Фландрии, Эльзаса, Русильона, Лотарингии и Корсики. Но никто никогда не пытался изменить язык народных масс. Обзор аббата Грегуара стал откровением. По его оценке, больше 6 миллионов граждан Франции совершенно не знают государственного языка своей страны. Еще 6 миллионов с трудом могли вести на нем разговор. В дни, когда французский язык был языком всей цивилизованной Европы, в самой Франции лишь 3 миллиона людей (11 процентов населения) говорили на нем «чисто». Причем многие из них не умели правильно на нем писать. Официальный язык Французской республики был языком меньшинства. «В области свободы мы впереди всех народов. В области языков у нас до сих пор вавилонское столпотворение».

По сравнению с последующими лингвистическими чистками меры, которые аббат Грегуар предложил, чтобы прекратить столпотворение, были на удивление мягкими. Он советовал ускорить те процессы, которые побуждают людей изучать французский (строить больше дорог и каналов, распространять новости и советы по ведению сельского хозяйства), обратить особое внимание на кельтские и «варварские» пограничные окраины, где набирает силу контрреволюция (Страну Басков, Бретань и Эльзас), и прежде всего упростить французский язык, в частности отменить неправильные глаголы. Последняя из этих мер спасла бы бесчисленное множество школьников и школьниц от деспотизма придирчивых педагогов.

Наверное, когда революция огнем прокладывала себе дорогу в древний лес языков, могло казаться, что скоро вся нация заговорит в один голос. Но самые большие неожиданности были еще впереди. Цифры, которые приводил аббат, почти несомненно были занижены. Семьдесят лет спустя, когда официальная статистика рассматривала очень поверхностное знание французского языка как умение говорить на нем, население многих или даже большинства коммун – пятидесяти трех из восьмидесяти девяти – названо «не говорящим по-французски». В 1880 году количество людей, которые без затруднений говорили по-французски, оценивалось примерно в 8 миллионов (чуть больше одной пятой населения Франции). В некоторых местностях префекты, врачи, священники и полицейские жили как колониальные чиновники: их сбивала с толку речь туземцев, и они были