– А что вы здесь делаете-то? – скорее всего, поинтересовался у них старый Говард Так.

И мой отец, должно быть, ответил:

– Знаешь, Говард, между нами, мы собираемся купить этот участок.

– Что?

– А вот на спор, – сказал, наверно, отец. – Сделаем тут отель.

– Отель?

– Именно, – сказал, по всей видимости, отец. – С рестораном и баром, для обедов и вечеринок с коктейлями.

– Для обедов и вечеринок с коктейлями, – повторил, должно быть, Говард Так.

– Ты только представь себе, – наверно, сказал отец. – Лучший отель в Нью-Гэмпшире!

– Черт подери! – только и смог ответить полисмен.

Во всяком случае, именно ночной патрульный Говард Так первый спросил моего отца:

– А как вы собираетесь его назвать?

Помните: это была ночь, а ночь вдохновляла моего отца. Он впервые встретился с Фрейдом и медведем ночью, по ночам он ходил ловить рыбу со Штатом Мэн, ночь была единственным временем, когда появился человек в белом смокинге, было темно, когда немцы со своим духовым оркестром появились в Арбутноте и пролили кровь; должно быть, было темно, когда мои отец и мать впервые спали вместе; и Фрейдова Европа сейчас была в полной темноте. Здесь, в Элиот-парке, освещенный фарами патрульной машины, мой отец взглянул на четырехэтажную кирпичную школу, которая и вправду напоминала захолустную тюрьму, – ржавые пожарные лестницы обвивали здание, как строительные леса окружают дом, который хочет превратиться во что-то другое. Несомненно, он взял мать за руку. В темноте, где нет никаких препятствий воображению, мой отец почувствовал, как к нему пришло имя нашего будущего отеля, имя для всего нашего будущего.

– Так как вы его назовете? – спросил старый полицейский.

– Отель «Нью-Гэмпшир», – сказал мой отец.

– Японский бог! – сказал Говард Так.

А какой бог в Японии? Может быть, они там поклоняются священной корове, как в школе Дейри?

Может быть, название «Японский бог» и лучше бы подошло для этого проекта, но вопрос был решен: ему суждено было называться отелем «Нью-Гэмпшир».

Когда мать и отец вернулись домой, я еще не спал, прогулка заняла у них намного больше пятнадцати минут, поэтому я знал, что по дороге они встретили по крайней мере белый ялик, если не Фрейда и не человека в белом смокинге.

Я услышал, как отец сказал:

– Господи, Грустец, ты что, не мог сделать это на улице?

Я прекрасно представлял себе это зрелище – их возвращение домой: Грустец фыркал у заборов, окружавших деревянные городские домики, поднимая из постелей чутко спящих стариков. Путаясь во времени, эти старики, должно быть, выглядывали в окно, видели моего отца и мать и, позабыв про прошедшие годы, шли обратно в постель, бормоча:

– Это парень Айовы Боба с девчонкой Бейтсов и опять этот старый медведь.

– Одну только вещь я не могу понять, – сказала моя мать. – Мы продадим этот дом и выедем из него раньше, чем можно будет въехать туда?

Потому что это, конечно, был единственный способ превратить старую школу в отель. Город с радостью отдаст им Томпсоновскую женскую семинарию по бросовой цене. Кому нужно это бельмо на глазу – развалина, где дети могут покалечиться, разбивая окна и лазая по пожарным лестницам? Но это был дом семьи моей матери, добротный семейный дом Бейтсов, именно он и должен был покрыть расходы на ремонт. Может быть, именно это Фрейд и имел в виду, когда говорил, что мать должна простить отца.

– Мы можем продать его до того, как въедем туда, – сказал отец, – но мы можем пока не выезжать отсюда. Это уже детали.

Эти детали (и многие другие) займут не один год, и из-за них-то Фрэнни и скажет однажды, много времени спустя после того, как ее швы будут сняты, а шрам станет таким маленьким, что будет казаться, что его можно легко смести пальцем или что один хороший поцелуй уберет с ее губы эту отметину: