Когда отец начинал сбиваться, рассказывая нам эту историю, или когда она начинала противоречить предыдущей версии, или когда он начинал выбрасывать самые любимые нами эпизоды, мы кричали, как растревоженные галчата.

– Или ты врешь нам сейчас, или в прошлый раз врал, – говорила Фрэнни (всегда самая строгая из нас), а отец при этом невинно качал головой.

– Вы что, не понимаете? – спрашивал он нас. – Вы же сами представляете себе эту историю лучше, чем я помню.

– Иди позови мать, – говорила Фрэнни, сталкивая меня с койки.

Или Фрэнк снимал Лилли с коленей и шептал ей на ухо:

– Иди позови мать.

И наша мать призывалась как свидетельница истории, которая, по нашим подозрениям, была несколько фальсифицирована.

– Или ты просто выбрасываешь самые смачные эпизоды, – обвинял его Фрэнк, – думаешь, что Лилли и Эгг слишком малы, чтобы слышать о том, как вы себе трахались.

– Вовсе мы не трахались, – говорила обычно мать. – Тогда такой распущенности и свободы, как сейчас, не водилось. Коли проведет девушка с кем-то ночь или выходные – даже лучшие подруги считают ее потаскушкой, а то и хуже. На такую девушку после этого и внимания-то особого не обращали. «Рыбак – рыбака…» – обычно говорили мы. Или: «По Сеньке и шапка».

И Фрэнни, было ли ей восемь, или десять, или пятнадцать, или двадцать пять, всегда при этом закатывала глаза и пихала меня локтем или просто щекотала меня, но, когда я щекотал ее в ответ, она кричала:

– Урод! Не тискай собственную сестру!

И было ли ему девять, или одиннадцать, или двадцать один, или сорок один, Фрэнк, который терпеть не мог, когда Фрэнни заводит разговоры о сексе или делает непристойные жесты, говорил:

– Бог с ним. А что насчет мотоцикла?

– Нетушки, давайте еще о сексе, – на полном серьезе говорила матери Лилли, а Фрэнни при этом запихивала пальцы мне в уши или делала пукающий звук губами около моей шеи.

– Ну хорошо, – говорила мать, – о сексе мы в компаниях с мальчиками свободно не говорили. Конечно, и обнимались, и тискались от всей души и легонько, обычно в машинах. Всегда можно было найти укромный уголок, чтобы припарковаться. Тогда проселочных дорог было больше, а людей и машин – меньше, и машины не были компактными, как сейчас.

– Значит, там можно было как следует разлечься, – говорила Фрэнни.

Мать обычно бросала хмурый взгляд в сторону Фрэнни и настаивала на своем видении тех времен. Рассказчиком она была правдивым, но скучным, не в пример отцу, поэтому когда мы призывали ее подтвердить историю, то в конце концов начинали сожалеть об этом.

– Лучше пусть старик заливает дальше, – говорила Фрэнни. – Мама слишком уж серьезна.

Фрэнк начинал хмуриться.

– Иди ты в баню, Фрэнк. Там тебе и место, – обычно говорила Фрэнни.

Но Фрэнк только еще больше хмурился. А потом говорил:

– Когда спросишь отца о чем-нибудь конкретном, например о мотоциклах, толку выходит больше, чем если расспрашивать его о каких-то общих вещах – об одежде, обычаях, сексуальных нравах.

– Фрэнк, расскажи нам, что такое секс, – говорила тогда Фрэнни.

Но всех нас тогда спасал отец, который говорил своим мечтательным голосом:

– Я вот что вам скажу. Сейчас бы этого произойти не могло. Может, вы и думаете, что у вас больше свободы, но у вас и законов больше. Сегодня эта история с медведем просто не могла бы произойти. Вам бы просто не позволили этого.

И в это время мы все замолкали, никаких шуток. Когда рассказывал отец, даже Фрэнк и Фрэнни могли сидеть рядышком и не драться, а я мог сидеть так близко к Фрэнни, что чувствовал ее волосы или коленки, но если уж отец что-то рассказывал, то я совершенно забывал о Фрэнни. Лилли сидела абсолютно неподвижно (насколько она это вообще могла) у Фрэнка на коленях. А Эгг был слишком маленький, чтобы слушать, а тем более понимать такие разговоры, но он всегда был спокойным ребенком. Даже Фрэнни могла держать его на коленях, и он бы при этом оставался спокойным, а у меня на коленях он сразу же засыпал.