– Я машинистом на паровозе буду.

– Тоже неплохо. А пароход все-таки, сынок, мне больше по душе. Текут реки, а он себе идет и идет. Кругом вода, лес, небо.

– Правда, тятя, лучше. Буду капитаном.

– Ну, вот мы и приплыли. Подгребай, сынок, вон туда, под куст. Видишь, как крутит. Воронка тут, братец мой, до донышка, как до неба. Поплавки на лесках подымем под удилища.

Водоворот подхватил обласок, понес его от берега, потом начал крутить туда-сюда. Алешка старательно работал веслом, но ни умения, ни сил перебороть капризы заводи у него не хватало.

– Причаль, тятя, к кусту сам, – немного виновато сказал Алешка и передал отцу весло. Роман двумя-тремя гребками приблизил обласок к берегу, под самый куст. Тут было глубоко и тихо.

– Вот видишь, сынок, чуть подальше круговерть, а здесь вода как в ведре. Окунь любит такие места. Сейчас мы его выхватим. – Роман быстро размотал леску, насадил червяка на удочку и забросил ее. Едва леска скрылась в воде, как поплавок задрожал, задергался и скрылся. Отец вскинул над собой удилище, красноперый окунь, изгибаясь и дергаясь, повис в воздухе и, сорвавшись с удочки, шлепнулся прямо в обласок.

– Как ты его ловко, тятя! – засмеялся Алешка и забросил свою удочку на самую стрежь.

Вдруг ему показалось, что в таежном мусоре, который крутился в воронке, что-то блеснуло. Алешка вытянул шею, стал пристально наблюдать. Кедровая скорлупа, еловые шишки, засохшие березовые листики, обломки от тальниковых, пихтовых, сосновых, черемуховых сучков, стебельки брусничника, несгоревшие угли из какого-то неведомого костра, щепки, неизвестно кем брошенные в воду, – все это собрала река, может быть, на протяжении двух-трех сотен верст и теперь гоняла по замкнутому кругу причудливыми струями своего течения. Только сильный ветер мог разорвать этот круг и выплеснуть мусор на стрежь. Алешка прилежно следил за мусором, забыв на минуту о своей удочке. И опять что-то блестящее мелькнуло в этом крутящемся темном месиве.

– Тятя, там какая-то блестка! Второй раз видел, – сказал Алешка.

Бастрыков увлекся уже своим делом.

– Потише, сынок, окунь шум почует и уйдет. Хитрый, язва! – прошептал он.

Но Алешка был неумолим.

– Снова, тятя, блеснуло!

Бастрыков понял, что сын от него не отстанет, повернулся лицом к реке, уставился на воронку.

– Ну, что ты там увидел?

– Вон! Не то железка, не то стеклышко…

Бастрыков и сам уже заметил что-то блестящее, горевшее светлячком на воде, освещенной предзакатным солнцем.

– Сейчас, сынок, посмотрим. – Роман поднял свое удилище и, подобрав леску, концом начал разводить мусор. Блестка вспыхнула. Отец прижал ее слегка, осторожно повел на себя, перебирая руками по удилищу.

Когда блестка приблизилась к обласку, он нагнулся и взял ее, погружая руку чуть не по локоть в воду.

– Трубка! Смотри, сынок, трубка! – забыв о всякой осторожности, громко засмеялся Бастрыков. – И трубка-то хорошая, кто-нибудь из остяков потерял. Вот бедняга! И покурить теперь не из чего!

Бастрыков выбил из трубки воду, подал Алешке посмотреть.

– Тятя, ты знаешь, чья это трубка?! Ёська-остяк из нее курил. Вот посмотри, блестящее колечко. Точь-в-точь как у него.

Роман снова взял трубку, покрутил ее и так и этак.

– Походит! Помнится мне, у Ёськиной трубки вот такое же латунное колечко было…

– Уж это я точно, тятя, помню.

– Давай, сынок, мы ее высушим, а когда Ёська приедет, подарим ему трубку. Вот удивится! В Васюгане трубку нашли! Это все равно что отыскать иголку в стогу сена, – смеялся Бастрыков.

– Вот сюда, тятя, на дощечку ее положим. Она в момент высохнет!