– Они такие добрые, так хорошо к нам относятся, так жалеют, – говорила она об очередных своих кандидатках.

О. Сергий строго предупреждал против этого:

– Если вы сами не выдержите и проговоритесь, не сохраните свою тайну, то чужие тем более не сохранят ее, говорил он. А если слух об этом распространится, сюда будут приходить столько людей, что узнают и те, кому не нужно знать. Духовенство совсем перестанут выпускать за стены и всем будет хуже.

Поэтому, когда у ямы был еще кто-то кроме девушек и эти кто-то уходили домой вместе с ними, им приходилось выискивать предлог, чтобы вернуться с дороги, а иногда даже лишний раз идти из дому. Так случалось и тогда, когда в записке был вопрос, на который хотелось ответить немедленно.

Девушки рассказывали матушке, что было можно, из записок о. Сергия, иногда передавали ей записки мужа, передавали кое-что и от нее, когда она просила, но секрета своего не открывали. Тем более, что и за собой замечали: стоило чуть-чуть ослабить узду, и хотелось говорить со всеми и обо всем.

– У них есть какой-то способ сообщаться, – сказала однажды Софья Ивановна Елене Константиновне Авдаковой, удивлявшейся, откуда они узнают новости. Стоявшая рядом Соня промолчала, словно это не ее касалось.

Официальные пятиминутные свидания потеряли большую часть своего значения. Пропуска давались уже не в Управлении, а прямо в тюремной конторе. Это, в сопоставлении с тем, что никого из пугачевского духовенства давно не вызывали на допросы, говорило о том, что их «дело» закончено, и они почти что приравниваются к осужденным.

Выдачей пропусков чаще всего занимался Апексимов, уже официально исполнявший обязанности заведующего канцелярией. Когда к нему подходил кто-нибудь из детей о. Сергия, он уже не спрашивал, к кому, а начинал писать, стараясь не глядеть в глаза. Но держал себя так не потому, что пробудилась совесть, наоборот, он еще недавно показал, что не забыл старых счетов и может продолжать вредить.

Зимой в Пугачев привезли Сергея Евсеевича. Дорогой с машиной произошла авария, во время которой Сергея Евсеевича покалечило – поломало ему ребра. Неизвестно, где его держали, пока не сочли здоровым, только после выздоровления работу ему дали неплохую – охранять контору, топить печи. Это значило, что ночевать он будет в теплой комнате, а не на морозе и не в камере. Но в конторе его увидел Апексимов. Увидел и узнал. После этого Сергея Евсеевича перевели на более тяжелую общую работу.

«Апексимов решил смыть со своей совести последнее чистое пятно», – сказал по этому поводу о. Сергий.

Мише написали, что можно ожидать скорой отправки и хорошо бы ему приехать повидаться с отцом, но он ответил, что в самый разгар полевых работ ему едва ли удастся вырваться. Его открыточку передали отцу Сергию и перестали ждать. И вдруг, около Петрова дня Миша явился. Бросил все и приехал. Конечно, в первую очередь ему рассказали о вечерних купаниях, и он пошел к тюрьме, едва начало вечереть. Пошел, по мнению сестер, слишком рано, но они понимали его нетерпение, понимали, что он может попытаться увидеть отца еще где-нибудь до того, как их поведут купаться.

А у Миши, оказывается, был свой план. Познакомившись предварительно с местностью, он заранее, пока кругом никого не было и его никто не видел, спустился вниз, разделся в самых густых, непроницаемых для глаза кустах и сел там ожидать. Вот наверху послышались знакомые голоса, вот посыпалась земля под осторожными шагами спускающихся по круче людей. Вот они разделись, вошли в воду. Миша нырнул и под водой подплыл к купающимся.