Произошло вот что. Услышав, что его друг почти рядом, о. Петр забыл всякую осторожность, не подумал, что в таком месте заключенных будут особенно тщательно охранять, что может быть, это даже специально подстроенная ловушка (во всяком случае Галахов использовал это именно как ловушку). Он пробрался за угол к самому забору, куда к нему подошел о. Николай, и попался.

Отцу Николаю за это, кажется, ничего не было, вероятно, боялись опять с ним связываться, а о. Петр пробыл в Управлении до поздней ночи и вернулся с предписанием немедленно выехать на Север.

Выезжать приходилось в воскресенье вечером – по Пугачевской ветке ходил только один поезд в сутки, – но с чем ехать? Билет стоил недешево, и на место нельзя было приехать с пустыми руками. Кто знает, удастся ли там найти хоть какую-нибудь работу, да если и удастся, то не сразу. Конечно, можно было заявить, что нет средств на дорогу, но тогда отправят по этапу, а кто испытал, как о. Петр, прелести этого способа передвижения, тот лучше последнее с себя продаст, только бы купить билет. Все равно доберешься до места оборванный, как липка, да еще промучаешься несколько месяцев по пересыльным тюрьмам. Нет, денег нужно как-то добыть. Если бы люди знали, то натащили бы по рублику, по пятерке, но как довести до них?

Кстати вспомнили, что пора переходить на летний порядок служб. Зимой всенощную начинали в 4 часа вечера, а летом в 5 часов, и обычно переходили на этот порядок в одно из первых воскресений Петрова поста. О. Константин решил воспользоваться этим обычаем. Выйдя после обедни с крестом, он приостановился и объявил:

Ввиду того, что наш уважаемый о. Петр должен сегодня срочно выехать из города, с сегодняшнего дня всенощная будет начинаться в пять вечера.

Трудно было придумать что-нибудь менее логичное. Был бы смысл ввиду отъезда отслужить всенощную пораньше, чтобы и о. Петру дать возможность помолиться, и самим проводить его, но это значило бы через несколько дней отправиться за ним следом. Вместо того, как говорил о. Константин, сделали как будто глупое объявление, а цели добились. Народ все понял, и к вечеру у о. Петра были и деньги, и продукты на дорогу, даже запасное белье.

В половине вечерни о. Петр, одетый по-дорожному, вышел из алтаря, помолился на амвоне и пошел к выходу. Никто его не провожал, это могло только повредить ему. Все стояли на своих местах, словно он просто шел в сторожку окрестить слабого ребенка, только сердца рвались за ним.

Прошло довольно много времени, прежде чем он сообщил о себе. Оказалось, что по прибытии на место назначения его послали в лагерь на лесозаготовки, и только через несколько месяцев разрешили жить свободно.

«Я бы ни за что не вынес работы в лесу, если бы мне в Пугачеве не дали возможности вырезать грыжу. Теперь я вполне здоров и мог работать наравне с другими», – писал он, снова благодаря о. Константина за то, что тот «дал ему возможность лечь на операцию», т. е. послужил в это время один.

В последнем письме о. Петр описывал, как устроился в настоящее время. Он опять на приходе, в селе. Попросился поближе к родине, захотелось послужить среди своих сородичей-вотяков. После лагеря ему, конечно, там нравится, тем более, что удалось повидаться с дочкой; но некоторые забытые им местные обычаи удивляют его почти так, как удивили бы русского. Он писал, что народ духовно совсем дикий – «крещен, но не просвещен». Совсем не умеют вести себя в церкви – шумят, разговаривают в полный голос, стоят спиной к иконам, случается, что и семечки начинают грызть. Приходится время от времени останавливать богослужение и наводить порядок. Тут же в церкви устраивают поминки. Покойника везут с песнями, без церемонии усевшись на гроб. На крышку гроба прибивают шапку покойника и кисет с табаком.