– У Владыки дом-то в тюрьме!

Щели святых ворот по-прежнему привлекали к себе скорбные женские глаза. И все те скудные сведения, которые доходили с той стороны через эти и другие «щели», были для оставшихся по эту сторону огромной ценностью. Чувствовалась живая, непрерывающаяся связь с отцом, хотя знали о нем, несмотря на все ухищрения, очень мало.

После ареста епископа Павла допросы начались с новой силой. Одно время получалось так, что в Управлении находилось больше духовенства, чем в тюрьме. И вообще в подвале оказалось столько народа, что оставалось только удивляться, как они там помещаются.

Однажды Соня, пришедшая к Управлению с передачей, столкнулась с колонной, выходившей из знакомых ворот.

Шло человек сто или полтораста в сопровождении конного конвоира, а сзади ехала подвода, нагруженная вещами. В переднем ряду шли все свои – о. Сергий, о. Александр, епископ Павел, о. Николай. Тут же поблизости Иванов и еще кто-то; Соня не рассматривала, она старалась как-нибудь оказаться поближе к отцу. Получилось так, что никого из близких здесь на этот раз не было, зато было несколько незнакомых женщин, тоже старавшихся подобраться поближе к своим, не поговорить, а хоть посмотреть на них. Охранник кричал на женщин, отгонял, но пока он ехал слева от колонны, справа кто-нибудь уже шагал вблизи от заключенных; он переезжал вправо – та же картина повторялась слева. Так двигались до моста. Через мост заключенные шли тесной толпой от перил до перил, провожающим нечего было и думать попасть туда одновременно с ними, а конвоир задержался сзади и далеко отогнал и без того отставших женщин. Только две-три, не раз уже попадавшие в подобный переплет, и среди них Соня, опередили колонну, заранее перешли мост, и пока конвоир был сзади, опять пошли вблизи от своих. Но теперь охранник не разбрасывался: подстегнув лошадь, он направился прямо к Соне. Она попыталась было улизнуть от него, но колонна уже свернула на широкую открытую поляну – «Лягушатку»; тут от всадника не скроешься – он мигом догнал ее.

Кто у тебя тут? – сердито, как показалось Соне, спросил конвойный, и, не дав времени растерявшейся девушке ответить, повторил:

Кто у тебя здесь? Отец? Иди, поговори с ним.

От радости Соня, кажется, даже не поблагодарила. Она торопливо юркнула в колонну между отцом и Моченевым и всю дорогу, пока шли «Лягушаткой» и длинным извилистым переулком между огородами, говорила не только с отцом, а со всеми. Радость была для всех. Только когда подошли к воротам, конвойный крикнул девушке отойти и скомандовал разбирать вещи. Заключенные окружили подводу. Подошел епископ Павел, но о. Сергий отстранил его и сказал с деланной грубоватостью: «Не вмешивайтесь, куда не надо, не ваше дело их носить!» Забрал и свой, и его мешок и скрылся за воротами.

У Владыки было больное сердце, потому о. Сергий, не имея возможности защитить его от волнений, старался охранить хоть от излишней физической нагрузки.

Еще в середине ноября пришедшие к тюрьме «городские» терялись в огромной, беспорядочной массе «деревенских», взволнованных, спешащих, с большими мешками, рассчитанными на то, чтобы их содержимого хватило надолго. Они приезжали на лошадках в кои-то веки раз, не знали тюремных порядков, не знали точно даже того, что у них в мешках. Когда от них требовали записки с перечислением передаваемого, они вываливали содержимое мешков прямо на снег, и с помощью кого-нибудь из городских составляли необходимую опись. Они были беспомощны и агрессивны, силой пробивали себе путь к калитке, не считаясь с тем, кто подвернется под их мощные локти; летом метались по плантациям, пытаясь увидеть своих, и заливались слезами, все равно, удалось ли увидеть их или нет, в первом случае даже больше. До них не доходило, что нужно беречь спокойствие своих родственников, которым и без их слез тяжело: они старались, чтобы их мужья и сыновья видели, как их жалеют; сдержанность «городских» они считали бесчувствием и осуждали их так же резко, как те их самих.