– Я ничего такого не приказывал… Слышал кто-нибудь мои такие приказы? – Перед уверенным взглядом рядового я даже обычную твердость потерял, подумалось, может быть, я в каком-то забвении находился и в самом деле давал такие команды.

– У Виталика произошел стресс на почве увиденного, – вступился за своего второго номера гранатометчик младший сержант контрактной службы Рахметьев. – И на почве стресса начались слуховые галлюцинации.

– Что, разве не было такого приказа? – спросил растерянный Пашинцев.

– Успокойся, старина, успокойся… – Рахметьев приобнял рядового за плечи. – У нас у всех шлемы, мы бы все слышали приказ. Это были слуховые галлюцинации на почве стресса. Ты просто перенервничал. Это бывает…

Младший сержант обращался с рядовым мягко, успокаивая его. Мне следовало быть более категоричным, как командиру взвода и офицеру, которому предъявили серьезные обвинения в том, чего он не совершал.

– Приказ был прямо противоположный, – сказал я твердо. – Приказ был – ничего не трогать ни руками, ни ногами, и, если что-то интересное попадется, звать командира.

– Значит, у меня крыша едет, – легко согласился рядовой, тем самым как бы утешая себя. Но согласился он с этим легко, не слишком переживая. Если бы у него в самом деле поехала крыша, он бы любыми способами стал отпираться. Мне рассказывал один знакомый врач-психиатр, что психически больному человеку бывает труднее всего доказать, что он болен, потому что тот все свои поступки оправдывает, считая их нормальными.

– У любого от увиденного может крыша поехать, – согласился я.

Но для себя при этом решил твердо, что держать во взводе человека с неустойчивой психикой, имеющего склонность к речевым галлюцинациям, я права не имею. В следующий раз он может сказать, что я приказал ему стрелять в мирных жителей. И он их расстреляет. Таким людям вообще нельзя оружие в руки давать. Но это не был вопрос сиюминутного решения. Нужно будет по возвращении взвода на базу, не дожидаясь окончания командировки, отправить Пашинцева в госпиталь вместе со своим рапортом и с рапортами других бойцов взвода. Я прекрасно знал, что не отдавал такой команды рядовому. Более того, в тот момент, когда команда могла быть отдана, у меня была заблокирована внутренняя связь, поскольку я разговаривал в это время с начальником штаба сводного отряда майором Ларионовым. – Стоит еще удивиться, как у остальных крыша на месте осталась. А то сложно бы нам всем здесь пришлось, случись такое хотя бы с половиной взвода.

И вдруг меня словно по голове ударили. Даже в глазах на мгновение потемнело. Я вспомнил недавние свои мысли о том, что кто-то управляет креслом, и ясно осознал, что этот «кто-то» вполне мог управлять и рядовым Пашинцевым, и мной, и любым из нас.

Осознавать это было страшно. Ведь такая система управления может заставить нас делать все, что угодно. То есть просто превратит в боевых роботов. Но я нашел способ отвлечься от таких мыслей.

– Зеркало есть у кого-нибудь? – спросил я по связи.

– Есть, товарищ старший лейтенант, – отозвался старший сержант Камнеломов, шагнул ко мне, снял с плеч рюкзак и вытащил из карманчика рюкзака тройное зеркало-складень и бритвенный помазок. Помазок старший сержант тут же сунул назад в карман, а зеркало протянул мне. Я тут же передал его рядовому Пашинцеву:

– Посмотри на себя… Попытайся узнать, может, сумеешь… Мне это, честно скажу, трудно.

Рядовой раскрыл складень и тут же чуть было не выронил зеркало. Ожидая чего-то подобного, я ухватил его за руку и не дал зеркалу разбиться. Примета нехорошая – разбитое зеркало. А в боевой обстановке я всем рекомендую к приметам относиться уважительно и серьезно.