- Лиль, ну мы идем?! На трамвайчик-то!

- Конечно, - я встала, опираясь на подлокотник, и нечаянно задела руку Яна Львовича пальцами. У меня перехватило дыхание, в груди стало горячо. Соски напряглись, и я пожалела, что не надела лифчик, хотя до этого прекрасно обходилась без него за неимением того, что в нем обычно прятали. Нет, не сказать, что я совсем была плоскогрудой – грудь у меня все же имелась, но такая… не прокачанная версия. Последняя мысль заставила меня улыбнуться, несмотря на охватившую тело дрожь.

Интересно, а какие формы предпочитал Ян Львович? Сонькина мать была дамой фигуристой. И хоть я ее совершенно не помнила (она умерла еще до того, как моя мама поступила на службу к Гейманам), я видела множество её фотографий. Мы с Сонькой частенько пересматривали их семейные фотоальбомы, будучи детьми. Теперь я понимаю, как же сильно Сонька скучала по матери… Мне это вдруг так знакомо стало, с тех пор, как совершенно неожиданно я потеряла свою…

Это случилось внезапно. Как говорится, ничего не предвещало беды. Мы как раз отметили Сонькино восемнадцатилетие и, замерев в ожидании студенческой визы, прожигали лето у бассейна. Моей матери нелегко далось решение отправить меня вместе с Соней в Стэнфорд. Это было очень накладно финансово, но за годы, что мы жили фактически на обеспечении Гейманов, на счету мамы скопилась довольно солидная сумма. Да и зарплата, которую ей платил Ян Львович, была вполне достойной. Я так радовалась, что она отпустила меня… Я так хотела поскорее уехать! Мне казалось, будто весь мир теперь у моих ног. А потом… потом мир перевернулся и обрушился мне прямо на голову.

Инсульт… Реанимация. Страшные секунды под дверью. Помню, как мне было страшно там одной… Почему-то казалось, что я одна, хотя Сонька от меня и на шаг не отходила. Помню, как потом маме стало лучше. В больницу приехал Ян Львович и убедил меня поехать домой, чтобы немного отдохнуть, потому что, ну правда… я с ног валилась. И хоть опасность, как мне тогда сказали, миновала, войдя в дом, я первым делом расплакалась. В голове будто пленку заело, и на репите повторялась одна и та же сцена – вот мы с Сонькой, хохоча, заходим в дом, чтобы пересидеть жару, а мама лежит на мраморном полу, прямо у лестницы…

Да… Я расплакалась. И плевать мне было, что обо мне подумает Гейман. Страх за маму сместил акценты. Я лишь тогда по-настоящему осознала, что у меня кроме нее никого во всем мире нет. Что я одна… По-настоящему одна во вселенной.

- Так, ну-ка, это еще что? – нахмурился Ян Львович.

О том, почему он лично со мной возился, я тогда не задумывалась. А ведь, если так разобраться, это было действительно странно. Но я была не в том состоянии, чтобы давать хоть какие-то оценки происходящему. Меня трясло, как осиновый лист, а слезы лились из глаз нескончаемым потоком. Гейман посмотрел на меня так… внимательно, это я почему-то запомнила, и повел меня за собой. Усадил на огромный кожаный диван у себя в кабинете, накрыл мои плечи пледом – система кондиционирования работала на полную мощь, и в доме было прохладно, а потом отошел куда-то. В этот момент в комнату заглянула мать Геймана. Высокая и сухая, как палка, Ада Яковлевна, но Ян Львович ей что-то сказал, и мы вновь остались одни.

- Вот, выпей, – сказал он, вручая мне в руки стакан.

Не чувствуя ничего… лишь страх за мать, за будущее и слабость во всем теле, я послушно обхватила стакан дрожащими пальцами и залпом выпила его содержимое. Захлебнулась, совершенно не готовая к тому, что будет так крепко. Коньяк пошел носом, обжигая слизистые.