Бедолага понимает – его песенка спета, прощается с жизнью, но звонко хохочет.

Колдун напротив, молчал и не двигался, и, видимо, находился в состоянии шока. Я обернулась и зашлась смехом. Нет, я честно пыталась не хохотать. Но нервная истерика взяла свое. Да и как тут не смеяться, если передо мной застыл панк с разноцветной шевелюрой почти всех цветов радуги и нескольких оттенков. Мало того, вытянувшееся лицо алхимика словно принадлежало трем расам сразу: африканцам, индейцам и европейцам. Ладно, китайские черты не проявились! Лоб и нос окрасились в оттенок шоколада, щеки – будто принадлежали краснокожему, а подбородок – очень бледному белому.

Ниней выпрямился, словно лечился от сколиоза специальным корсетом, моргал – неестественно и ошарашенно. В глазах алхимика подозрительно мелькали чуть хитроватые, мстительные огоньки. Я начала побаиваться, что тренироваться магии буду после смерти, воскрешения, превращения в чудную зверушку и приобретения нескольких ненужных конечностей. Паучьих лапок к рогам морала, крыльям летучей мыши и морде ленивца. Не то, чтобы из мстительности, злобной натуры, скорее из чувства глубокой справедливости и в назидание за мои выкрутасы.

Ульритта держалась за живот, выдыхала, замирала почти с серьезным лицом, но тут же снова начинала ухохатываться. Мне тоже не удавалось перестать хихикать. Только на время сильного испуга, который перемежался с нервным хохотом.

Ниней не сводил с нас пытливого взгляда, таинственно молчал и практически не двигался. Ирокез его чуть заметно трепетал от легких порывов ветра за окнами. Да черные ноздри подозрительно раздувались. Кулаки Нинея сжимались и разжимались, и мне удалось заметить, что мизинцы алхимика приобрели цвет кожи африканца, а остальные пальцы – индейцев и европейцев.

Внезапно в комнату влетел крик: то ли удивления, то ли возмущения. А, может, все вместе, я не расслышала. Казалось, кто-то возвращался домой, из самого затрапезного земного офиса и вдруг обнаружил, как греческая Ехидна задумчиво играет на балалайке в топике и шароварах восточной танцовщицы.

Ниней первым метнулся к окну. Я следом, Ульритта бросилась за нами.

Зрелище, которое предстало взгляду, стоило сфотографировать, хотя бы зарисовать – рассказам кто-то мог и не поверить. Вот лично я однозначно решила бы, что очевидцы беспардонно лгут, причем самым подлым и некультурным образом.

Из замковой конюшни выводили рогатых лошадей. Местные скакуны напоминали нечто среднее между земными ахалтекинцами и оленями. Рога их походили на небольшие диадемы. Миндалевидные глаза с пышными ресницами, длинные шеи без признаков гривы, стройные ноги, мускулистые тела и морды земных трепетных ланей… Животные производили странное впечатление… Впрочем, не такое странное, как их окраска.

Слуги, что выводили их и расставляли перед Мальтисом, хихикали в кулачки и шепотом переговаривались. Сами скакуны вышагивали ровно, степенно, поглядывая друг на друга так, как смотрели бы пловцы на олимпиаде, обнаружив, что соперники надели лыжи, боксерские перчатки и мотоциклетные шлемы.

Головы и тела лошадей опоясывали концентрические окружности, то желтые, то лиловые, то фиолетовые, то оранжевые. Такие яркие, что издалека животные казались набором цветных пятен. Вдоль окружностей змеились восточные орнаменты, наподобие тех, что украшают тюбетейки.

Словно не настоящие животные перед нами, а детские игрушки, оживленные по воле какого-то местного шутника-мага.

– Признайтесь, за что вы так любите фиолетовый, пока король не запретил его во веки веков, – порекомендовал вдруг Ниней.