До этого места он добрался утром. Теперь предстоял следующий раздел – пятый.

Я, кем я себя считаю, и тот, кем я являюсь в действительности, – это, другими словами, печаль и конец печали. Одну треть – приблизительно – печали, которую я испытываю как тот, кем себя считаю, нужно покорно выносить, приняв ее неизбежность. Это печаль, изначально продиктованная в качестве одного из условий существования человека, цена, которую мы платим за то, что представляем собой разумные и осознающие себя организмы, рвущиеся к освобождению, но вынужденные подчиняться законам природы и продолжать свой марш сквозь необратимое время, через мир, полностью равнодушный к нашему существованию, к старческой немощи и неизбежной смерти. Остальные две трети всех печалей мы придумываем сами, а потому во вселенском масштабе они совершенно лишены оснований.

Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выпал при этом из книжки и спланировал на постель. Он поднял его и осмотрел. Пятнадцать строчек четким убористым почерком, а в самом низу страницы инициалы: С. М. Явно не частное письмо. Стихи, а значит, нечто, принадлежащее всем. И он прочитал:

Где-то между молчаньем угрюмым и воскресными Проповедями кальвинистов об Иисусе (да поможет нам Бог!). Где-то между увиденным мной и услышанным, Средь речей, что ведут себе счет в замусоленных И измятых купюрах ничего не значащих слов. Где-то между первой звездой и камнями, под которыми прячутся ящерицы, Мотыльки роятся над тенями бывших цветов. Где-то там есть то чистое место, где я – больше не я, но отчетливо помню Нашу полную мудрости первую ночь, что осталась на том берегу. А под ветра порывами вспоминаю ночь другую: холодную и беспросветную, Ночь бессонную, вдовью и одинокую, когда только лишь Смерть возлежала Рядом с телом моим в темноте… Все мое, все мое. Но я – больше не я! И в том месте чистейшем между мыслью и тишиной Вижу всех, кого потеряла, и они представляются мне как светящиеся генцианы, Средь зеленой альпийской травы раскрывающие синь лепестков.

«Светящиеся генцианы», – повторил Уилл про себя и вспомнил летние каникулы в Швейцарии, когда ему было двенадцать. Вспомнил расположенный высоко над Гриндельвальдом луг с его незнакомыми цветами, чудесными неанглийскими бабочками, вспомнил темно-синее небо, яркое солнце и огромные, сверкающие снегом вершины гор по другую сторону долины. А у его отца для всего этого нашлось только банальное сравнение. «Похоже на рекламу молочного шоколада «Нестле», – сказал он. – И даже не настоящего шоколада, – добавил с гримасой недовольства, – а всего лишь молочного». После чего последовал иронический комментарий по поводу акварели, которую рисовала его мама – так плохо (бедняжка!), но с такой любовью и с заботливой тщательностью. «А это реклама молочного шоколада, которую фирма «Нестле» отвергла». А затем настал его черед. «Вместо того чтобы болтаться тут, раззявив рот как деревенский дурачок, почему бы не заняться для разнообразия чем-то полезным? К примеру, поработать над своей немецкой грамматикой». И, запустив руку в рюкзак, он отыскал среди сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную тонкую книжку в коричневой мягкой обложке. До чего же жалкий человек! Но если Сузила была права, после всех прошедших лет нужно было даже его суметь увидеть одной из светящихся генциан. Уилл снова перечитал последнюю строчку стихотворения: «…раскрывающие синь лепестков».

– Так-так… – раздался знакомый голос.

Он повернулся к двери.

– Помяни черта… – сказал он. – Или, точнее, прочитай написанное чертом.