– Сударь, – остановила она Арташова. – Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?… Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.

– Капитан, – услужливо подсказал Горевой.

– Вообще-то меня Женя зовут, – представился Арташов.

Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом. – Хенде хох! – подкравшись сзади, шутливо гаркнул он. Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла. Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил её. – Да ты чё, доча, – как можно ласковее проговорил он. – Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый. Он поперхнулся, – только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку: – Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу. Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки. – Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.

– Голюшкин! – непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.

– Ну да. Фамилие такое, – обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. – Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.

– Роза, – ответила девочка. – Ишь ты, навроде цветка, – Галушкин умилился. Наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.

– Родители-то живы? Это… фазер, мутер?

Девочка заплакала.

– Какие еще мутеры? – послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. – Поубивали ихних мутеров.

Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся. – Вот ведь какое время! – заискивающе произнес он. – Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская? – Русская, – грубовато подтвердила Глаша. – Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву. Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:

– Чего это? Нам?

Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.

– Мать честная, – умилился он. – И впрямь, похоже, войне конец.

…И поправить ничего не в силах,

Режет душу вечная мольба.

Родина моя, ты вся в могилах,

Как хватает места под хлеба?

В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.

Неудовольствие ее впрочем было больше показное, – уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.

Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.

Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, – в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, – оказывается, ему уготовили испытание.