Почему-то – может, из-за этого оценивающего взгляда – мне не хотелось говорить ему, кто я. Я кивнула:

– Я в Ле Салане.

– Любите простую жизнь, а? На западе, среди коз и солончаков? А знаете, каждый второй саланец – шестипалый. «Тесные семейные связи».

Он закатил глаза, потом взглянул на меня пристальнее, с запоздалым узнаванием.

– Да я тебя знаю, – сказал он наконец. – Ты Прато. Моника?.. Мари?..

– Мадо.

– Я слыхал, что ты вернулась. Я тебя не узнал.

– И неудивительно.

Жоэль неловко откинул волосы назад.

– Так значит, ты вернулась в Ле Салан? Ну что ж, всяко бывает.

Мое равнодушие охладило его интерес. Он опять закурил – от серебряной зажигалки «харлей-дэвидсон» размером почти с пачку «житан».

– Мне-то подавай город. В один прекрасный день сяду на мотоцикл, и поминай, как звали, э. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Уж я-то не собираюсь торчать на Колдуне до конца жизни.

Он сунул зажигалку в карман и прошествовал обратно через улицу, к ждущей его «хонде», а я опять осталась одна перед пляжными беседками.

Я сняла туфли, песок под пальцами был уже теплый. Я опять почувствовала, какой толстый этот слой песка. В одном месте еще оставались со вчерашнего вечера следы тягача; я вспомнила, как колеса пробуксовывали в песке, пока мы напрягали силы, толкая покалеченную «Элеонору» к дороге; как тягач подавался под нашим объединенным весом; и запах дикого чеснока на дюнах…

Я остановилась. Этот запах. Тогда я тоже о нем подумала. Запах ассоциировался у меня с Флинном и еще с какими-то словами Матиа Геноле – руки его тряслись от ярости, когда он отвечал Жожо Чайке, что-то насчет пляжа.

Ага, вот оно. «Он мог быть наш».

Почему? Удача переменчива, сказал он. Но при чем тут пляж? Я все никак не могла уловить нужную мысль; она пахла тимьяном, диким чесноком, соленым ароматом дюн. Ладно, это неважно. Я дошла до самой воды, которая опять поднималась, но не спеша, тонкими ручейками ползла через промоины в песке, просачивалась в низины меж камней. Слева от меня, близ пристани, был мол, свежеукрепленный каменными блоками, – получился широкий волнолом, уходящий в море метров на сто. На него уже карабкались двое ребятишек; я слышала их крики, так похожие на крики чаек, в чистом воздухе. Я попробовала себе представить, что было бы, если бы пляж был в Ле Салане; какое оживление в торговле он принес бы, какое вливание жизни. Этот пляж – вся ваша удача, сказал тогда Матиа. Бриман-везунчик в очередной раз оправдал свое прозвище.

Камни, составляющие волнолом, были гладки, не обросли еще морскими желудями и водорослями. С ближней стороны он был высотой метра два, дальняя сторона не так сильно возвышалась над землей. С той стороны накопился песок – его принесло течением. Я слышала, как двое детей играют там, кидаясь друг в друга горстями водорослей и пронзительно, возбужденно вопя. Я поглядела назад, на пляжные беседки. Единственная оставшаяся беседка на Ла Гулю торчала высоко над землей; я помнила ее длинные, как ноги насекомого, сваи, вбитые в скалу. В «Иммортелях» беседки плотно сидели на земле, под пол разве что ползком можно забраться.

Похоже, пляж-то прирос песочком, сказала я себе.

Внезапно меня озарило, а запах дикого чеснока усилился, и я услышала, как Флинн говорит: «причал, пляжик, все дела». Он говорил про Ла Гулю; я глядела на веранду и дивилась, куда пропал весь песок.

Дети все еще кидались водорослями. На дальней стороне мола водорослей было много; не так много, как бывало на Ла Гулю, но на «Иммортели» наверняка кто-нибудь ежедневно приходит их убирать. Подходя ближе, я заметила среди бурых и зеленых водорослей темно-красное пятно, которое мне о чем-то напомнило. Я поковыряла его ногой, сдвинув слой водорослей.