Она стала ходить к нему в гости. Сначала пару раз в неделю, затем через день, потом поняла, что должна видеть его каждый день. По мере того как она узнавала Егора, Тина все больше укреплялась во мнении, что Егор – незаурядный. Он казался ей немного заброшенным, несчастным и очень одиноким. Тине захотелось согреть его и сделать счастливым. А когда он рассказал ей о своей книге, она поняла, что Егор – талантливый. Необыкновенный. Лучший в мире. И любовь пронзила большое и доброе сердце Тины. Все ее прежние любовные увлечения были забыты; Тина поняла, что до встречи с Егором она никого не любила, а принимала за любовь ее жажду.

В Егоре ей нравилось решительно все: его яркая внешность – темные уголья глаз, черные, длинные, чуть вьющиеся волосы, несовременная манера одеваться (он любил длинные плащи, брюки и белые рубашки); музыка, которую он слушал, – джаз тридцатых‑сороковых годов. Ей нравились его пристрастия к книгам и шахматам. Наконец, ей нравилась его слегка обшарпанная, но весьма стильная квартира с массивной благородной мебелью, тяжелыми бархатными шторами, полностью изолирующими хозяина от внешнего мира, старинными настенными часами с боем, письменным столом, уставленным чернильницами, статуэтками, шкатулками и книгами, книгами. Тина приходила сюда как в музей – разглядывала многочисленные диковины на столе Егора, рассматривала корешки его книг, благоговейно дотрагивалась кончиками пальцев до клавиш его раритетной печатной машинки, а когда Егор уходил на кухню, чтобы сделать им чай, она тайком брала его портсигар и вдыхала запах табака – запах любимого мужчины.

Она была готова смириться даже с недостатками Егора; к примеру, остроумный, ироничный Егор зачастую переходил грань допустимого и становился язвительным, но Тина оправдывала его тем, что под маской иронии он скрывает свою подлинную натуру и что на самом деле он – тонкий, добрый, не слишком уверенный в себе человек. Она понимала, что Егор, как всякая творческая личность, – сложный и противоречивый и что он подвержен приступам хандры и резкой смене настроения. Его настроение действительно часто менялось, порой Егор казался сумрачным и депрессивным, иногда излучал обаяние и был веселым и обаятельным.

Приступы его плохого настроения она научилась пережидать; приходя к Егору, она просила разрешить ей посидеть в уголочке, чтобы якобы осязать так хорошо струящиеся сквозь это место потоки реальности. Егор пожимал плечами и разрешал. Она могла сидеть так часами, смотреть на то, как он работает или играет в шахматы сам с собой, но Егор ни разу не предложил ей прочесть его роман или сыграть с ним в шахматы. А Тина не обижалась: на гениев – а Егор был гением, в этом она не сомневалась, – не обижаются. Им нужно служить – самозабвенно, безропотно, и Тина была готова посвятить Егору и его литературному таланту всю свою жизнь. Она уверяла Егора, что вопрос его признания всего лишь вопрос времени, и рассказывала ему о трансерфинге реальности, правда, Егор отмахивался от этих разговоров, не воспринимал их всерьез, но Тина знала, что когда‑нибудь он все поймет.

Неделю назад она решилась признаться ему в любви – написала письмо, вручила. Но реакция Егора на ее признание оказалась не такой, какой она ждала; увы, он не прижал ее к груди и не сказал: да‑да, я тоже тебя люблю, и отныне мы будем вместе! Нет. Она сжалась, увидев его помрачневшее лицо. Особенно больно ей было от того, что он явно избегал смотреть на нее. «Он не любит меня!» – поняла Тина и едва не вскрикнула от пронзившей ее боли. Она была несчастна целых три дня – предельно, абсолютно несчастна; не могла танцевать, не выходила из дома, лежала на диване, отвернувшись к стене, иногда смахивая облепивших ее кошек. А потом она подумала: ну да, он не любит меня, но… когда‑нибудь он меня полюбит. Это вопрос времени. Вселенная хочет, чтобы мы были вместе, и все устроится.