– Ну, а как дела у мистера Хоббса?

Я попыталась сохранить невозмутимый вид.

– Полагаю, у него все хорошо.

Услышав столь сдержанный ответ, Уилсон хмыкнул:

– Полагаешь, значит?..

– Откуда же мне знать?

Еще одна елейная улыбочка.

– Понимаю.

– Но если это тебе так интересно, – продолжала я, – почему бы не позвонить ему в офис и не спросить у него самого?

Это замечание Уилсон пропустил мимо ушей и заметил:

– Интересный он фрукт, этот Хоббс.

– В каком смысле?

– О, это я о его хваленом безрассудстве и о том, что он якобы не умеет угождать начальству.

– Ничего об этом не знаю.

– Ав Лондоне всем давно известно, что Хоббс – сущий монстр по части офисных интриг. От него всего можно ожидать, совершенно непредсказуем, – но при этом репортер талантливый, только поэтому его и терпят столько лет.

Он смотрел на меня, ожидая ответа. Я промолчала. Уилсон расплылся в улыбке – видно, сочтя мое молчание признаком замешательства (тут он был прав). Потом добавил:

– Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…

– С чего ты вдруг об этом заговорил? – весело перебила я.

Настала его очередь изумляться – хотя удивление было деланым, почти театральным.

– Да просто к слову пришлось. – Он притворился смущенным. – Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса – то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…

Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:

– Что за женщина?

Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство – и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже – с американками!). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию – такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.

Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.

Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина – ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило – я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли – любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, – хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.

– … так вот, после того как Хоббс пустил слезу перед нашим общим знакомым в Вашингтоне… знаешь Кристофера Перкинса?., так неосмотрительно, просто фантастика… ну, в общем, Хоббс немного расчувствовался, когда они с Перкинсом выпивали. А на другой день, представь, история была известна уже всему Лондону. Железный Хоббс расклеился из-за бабы-журналистки…

– Такой же, как я, хочешь сказать?

Уилсон хохотнул, но ничего не ответил.

– Ну же, не молчи, отвечай, – настаивала я громким, веселым голосом.