В-Стивенс разделил тубус надвое и вытряхнул содержимое на колени. Внутри обнаружилось самое обычное заявление о госпитализации в государственную клинику с указанием личного номера ветерана боевых действий, а также его старые, изрядно засаленные пленки, истершиеся за долгие годы бумаги, грязноватые листы писчей фольги. Сколько раз их сворачивали и разворачивали, запихивали в карман рубашки, носили вплотную к волосатой, потной груди…

– И что в этом особенного? – раздраженно осведомился В-Стивенс. – Нам, кроме бюрократического крючкотворства, больше заняться нечем?

Паттерсон остановил машину на служебной стоянке и заглушил мотор.

– Личным номером поинтересуйтесь, – ответил он, распахнув дверцу. – Проверьте его и увидите, что здесь особенного. У госпитализированного в кармане оказалось удостоверение ветерана войны полувековой давности… за номером, который еще никому не присвоен.

Безнадежно озадаченный, Ле Марр взглянул в сторону Эвелин Каттер, перевел вопросительный взгляд на В-Стивенса, но объяснений так и не получил.

От беспокойной, прерывистой дремы старика пробудило гудение гарнитуры на шее.

– Дэвид Унгер, – заговорил чуть дребезжащий, металлический женский голос, – вам необходимо как можно скорее вернуться в клинику. Повторяю: вам необходимо как можно скорее вернуться в клинику.

Старик закряхтел, с трудом поднялся на ноги, схватил алюминиевую трость и заковылял прочь от раскаленной, обильно залитой потом скамьи, к пандусу, ведущему из парка на улицу. Надо же, а? Как нарочно! Только ему удалось уснуть, одолев и жаркое солнце, и визгливый хохот ребятишек пополам со смехом девиц и солдат…

У самой ограды парка какие-то двое, завидев его, воровато шмыгнули в кусты, обошли старика далеко стороной. Дэвид Унгер остановился, замер на месте, не веря глазам… и сам удивился силе собственного голоса. Да, он закричал, закричал во всю глотку! Вопль ярости и отвращения эхом разнесся от края до края парка, над зеленой травой, среди тихих деревьев:

– Гуселапые!!!

Встрепенувшись, старик неуклюжей трусцой устремился в погоню.

– Гуселапые! Воронье! Помогите! Эй, кто-нибудь! На помощь! – вопил он, вперевалку хромая следом за марсианином с венерианкой, размахивая алюминиевой тростью, жадно хватая ртом воздух.

Небольшая толпа, собравшаяся на крик, уставилась на спешащего за парочкой старика в совершеннейшем недоумении. Обессилевший старик наткнулся на фонтанчик с питьевой водой, едва не упал, выронил из рук трость. Морщинистое лицо его мертвенно побледнело, рубец ожога проступил на усеянной старческими пятнами коже отвратительной, жуткой кляксой, уцелевший глаз от ненависти и негодования налился кровью, из уголка дряблых губ вытекла на подбородок струйка слюны.

Парочка видоизмененных, свернув в кедровую рощицу, устремилась к выходу из парка. Дэвид Унгер в бессильной ярости взмахнул тонкими, костлявыми руками.

– Держите их! – брызжа слюной, завизжал он. – Держите, уйдут! Чего стоите столбами, трусы несчастные?! Что за народ, а?!

– Уймись, папаша, – добродушно урезонил его молодой солдат, остановившийся рядом. – Чего взбеленился? Идут себе, никого не трогают…

Подобрав трость, Унгер со свистом рассек ею воздух над его головой.

– А-а, болтун… соглашатель! – прорычал он. – Тоже мне, воин! Какой из тебя солдат?

Неудержимо закашлявшись, старик осекся, согнулся вдвое, не в силах перевести дух.

– В мое время, – с грехом пополам прохрипел он, – мы обливали их ракетным топливом и вздергивали на фонарях! В клочья их рвали, втаптывали в асфальт! Мы показали им…