– Спасибо, малыш. Что я могу для тебя сделать? Хочешь разок задаром?

Она была старая. Ей уже было лет тридцать. Но мсье Ибрагим мне всегда твердил, что нельзя обижать женщин.

– О’кей.

И мы поднялись к ней. Хозяйка моего медведя была явно возмущена тем, что товарка увела меня у нее из-под носа. Когда мы проходили мимо, она шепнула мне на ухо:

– Приходи завтра. Я тоже не буду брать с тебя денег.

Ну, я не стал ждать до завтра…

Мсье Ибрагим и проститутки отнюдь не облегчали мне отношений с отцом. Я приступил к ужасному и головокружительному занятию: принялся сравнивать. Возле отца мне всегда было холодно. А с мсье Ибрагимом и проститутками становилось теплее и как-то светлее.

Я разглядывал высокий семейный книжный шкаф, где в несколько рядов выстроились книги – все те книги, которые, по идее, должны вмещать суть человеческого духа, свод законов, тонкости философии. Я смотрел на них в темноте – «Моисей, закрой ставни, свет разъедает переплеты!» – затем я смотрел, как отец читает в своем кресле, огороженный кругом света, падающего от желтой лампы, нависавшей над страницами, словно совесть. Отец был замкнут в стенах науки, он обращал на меня не больше внимания, чем на приблудного пса – кстати, он ненавидел собак, – ему не хотелось бросить мне хотя бы косточку от его познаний. А что, если попробовать слегка пошуметь?..

– Ой, извини.

– Моисей, замолчи. Я читаю. Я работаю…

Работа – это было великое слово, служившее объяснением чему угодно…

– Прости, папа.

– К счастью, твой брат Пополь не был таким.

Пополь – это было другое наименование моей никчемности. Отец всегда швырял мне в лицо воспоминание о моем старшем брате Пополе, когда я делал что-нибудь дурное. «Пополь-то был на редкость усидчив в школе. Пополю нравилась математика, и он никогда не пачкал ванну. И Пополь не писал мимо унитаза. Пополь так любил книги, которые любит папа».

В сущности, не так уж плохо, что мама вместе с Пополем уехала вскоре после моего рождения; если мне было так тяжело бороться с воспоминанием, то уж жить рядом с подобным живым совершенством мне было бы просто не под силу.

– Папа, ты думаешь, я бы понравился Пополю?

Отец с ужасом взирает на меня или, скорее, пытается меня расшифровать.

– Что за вопрос!

Вот как он мне ответил: «Что за вопрос!»

Я научился смотреть на людей глазами моего отца. С подозрением, презрительно… Разговаривать с продавцом-арабом, пусть даже он и не араб, поскольку в торговле араб – «это значит: открыт с восьми утра до полуночи и даже по воскресеньям»; делать одолжение проституткам – все это я хранил в потайном ящичке своего сознания, официально это не являлось частью моей жизни.

– Почему ты никогда не улыбаешься, Момо? – спросил меня мсье Ибрагим.

Вот это был настоящий удар, вопрос ниже пояса, я не ожидал этого.

– Улыбка – это роскошь богатых, мсье Ибрагим. У меня на это нет средств.

Естественно, чтобы мне досадить, он разулыбался.

– Значит, ты думаешь, что я богат?

– У вас все время есть деньги в кассе. Я не знаю, у кого еще под самым носом было бы столько денег.

– Деньги нужны для того, чтобы оплатить товар и аренду магазина. И знаешь, в конце месяца у меня их остается совсем немного.

И он улыбнулся еще шире, будто бросая мне вызов.

– Мсье Ибрагим, когда я сказал, что улыбка – это роскошь богачей, я имел в виду, что это для счастливых людей.

– А вот тут ты ошибаешься. Улыбка и делает нас счастливыми.

– Да ну!

– Попробуй.

– Да ну, говорю.

– Тем не менее, Момо, ведь ты обычно ведешь себя вежливо?

– Конечно, иначе я получу оплеуху.