– Я все это знаю. – Пауза. – Я курю, потому что у меня депрессия. Меня огорчают табачные компании, меня огорчаешь ты, меня огорчает Джимми, он превращается в…

– Ну так прими таблетки, если у тебя, блять, депрессия!

– Ругаться необязательно.

– А мне кажется, обязательно! – Что отец умеет кричать, для Джимми не стало новостью, но поразило сочетание крика с руганью. Может, они наконец хоть что-нибудь сделают, хоть стекла побьют. Он испугался – в животе снова заворочался холодный ком, – но не слушать дальше не мог. Если будет катастрофа, окончательный крах, он должен это наблюдать.

Но ничего не произошло, только шаги – кто-то вышел из комнаты. Который из двух? Кто бы это ни был, сейчас он поднимется наверх, убедится, что Джимми спит и разговора не слышал. А потом поставит очередную галочку в списке подвигов Замечательных Родителей, который оба вели в голове. Джимми злило не плохое, что ему делали, а хорошее. Точнее, то, что родители делали якобы для его блага. Или то, что, по мнению родителей, для него и так сойдет. То, за что они могли одобрительно похлопать себя по спине. Они ничего не знали о нем, о том, что ему нравится, что он ненавидит, чего хочет. Им казалось, он лишь то, что видно на поверхности. Милый ребенок, правда, слегка туповат и любит кривляться на публику. Не вундеркинд, не технарь, но, в конце концов, нельзя же иметь все и сразу – по крайней мере, не полное ничтожество. Не пьет, не сидит на наркотиках, в отличие от многих сверстников, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Он слышал, папа однажды так сказал, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, словно однажды Джимми непременно облажается, скатится на самое дно, просто пока до этого дело не дошло. А о другом, тайном человеке, что жил внутри Джимми, они абсолютно ничего не знали.

Он выключил компьютер, выдернул наушники, погасил свет и залез в кровать, тихо и очень осторожно – там уже спала Убийца. Лежала у него в ногах, ей там нравилось; она часто лизала ему пятки – слизывала соль. Это было щекотно; он залезал с головой под одеяло и беззвучно смеялся.

Прошло несколько лет. Наверное, прошло несколько лет, думает Снежный человек, он мало что помнит: начал ломаться голос и появились волосы на теле. Радости никакой, хотя, если б они не появились, было бы хуже. У него развились мышцы. Снились эротические сны, он все время чувствовал усталость. Джимми много думал про девушек, про абстрактных девушек – безголовых, – и про Вакуллу Прайс, она была с головой, только с Джимми гулять не желала. Может, из-за прыщей? Он не помнит, чтоб у него были прыщи, но физиономии соперников были ими просто усыпаны.

Орех пробковый, говорил он всем, кто выводил его из себя. Не девчонкам. Кроме него и попугая Алекса, никто не знал, что такое пробковый орех, поэтому звучало весьма оскорбительно. Обзывательство стало популярным у детей в охраняемом поселке «Здравайзер»; считалось, что Джимми достиг средней степени крутизны. Эй, орех пробковый!

Его тайным лучшим другом оставалась Убийца. Грустно: единственное существо, с которым можно поговорить, – скунот. Джимми по возможности избегал родителей. Отец был орех пробковый, а мать – зануда. Он больше не боялся их отрицательного энергетического поля, просто считал, что они скучные, – по крайней мере, так себе говорил.

В школе он жестоко их предавал. Рисовал глаза на костяшках указательных пальцев и прятал большие пальцы в кулаки. Потом двигал большими пальцами, изображая открывающиеся рты, – представлял ссоры двух кукол. Правая рука была Злым Папой, левая – Добродетельной Мамой. Злой Папа шумел, теоретизировал и нес помпезную чушь, Добродетельная Мама жаловалась и обвиняла. Если верить космологии Добродетельной Мамы, Злой Папа являлся единственной причиной геморроя, клептомании, глобальных конфликтов, дурного запаха изо рта, разломов тектонических плит и засоров канализационных труб, а также всех мигреней и предменструальных синдромов, какие она испытала за всю жизнь. Это шоу в кафетерии стало хитом. Собиралась целая толпа, и все умоляли.