– Тазы, – мать крикнула, – неси тазы…

Не успел отец сойти с места, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок.

– Ну вот, уже залили, – мать махнула рукой и пошла открывать.

Входная дверь отворилась, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. На площадке стоял совершенно лысый человек в белой полотняной рубахе навыпуск. Его подбородок курчавился бородой, а верхняя губа – усами, словно вся растительность этой местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки, заглядывая за перила, спускался черноголовый мальчик. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул женщине рыжий таз.

– Брат безумствует, – ткнул пальцем в небо с таким значительным видом, словно доводился братом местному дождевому божеству. – До седьмого протекло. Тряпки есть? – и, не дожидаясь ответа, бросил мальчику быстрое, неразборчивое приказание. Тот кивнул, кинулся вверх по лестнице и тут же сбежал обратно, таща за собой огромную мешковину, усаженную такими прорехами, словно он только что выволок ее из схватки с другими мешками. Мужчина разорвал с треском и кинул женщине под ноги: – На меня гоните, буду загребать.

Мать опустилась на колени и подоткнула тряпку под зыбкий водяной край.

– Помочь? – Ксения выглядывала из комнаты.

– Иди, иди! Не лезь! Она у меня болезненная, – выжимая тряпку, мать зачем-то поделилась с мужчиной.

Работали молча, без устали нагибаясь и разгибаясь, и вода наконец пошла на убыль. С потолка больше не лило, как будто таинственный дождевой брат поставил на место небесные заслонки. Запахло вымытым жильем. Мокрая мешковина перебила холодный строительный дух, задышалось свободнее и легче. Влажные полы сохли на глазах и блестели так ровно, что потолок показался сущим вздором:

– Все равно переклеивать, – мать оглядела желтушные обои. – Заодно и побелим… Хорошо будет, – и кивнула Ксении, словно уже выполнила свое обещание.

Отец поднял таз и слил в ванну.

– Я на девятом, ровно над вами, – сосед счел нужным объяснить. Пустой таз он держал как цилиндр – на отлете.

– Вас тоже залило? – Ксеньина мать спросила, легко, как-то по-бальному, улыбнувшись.

– Меня – первого, – густые брови поползли вверх, нарушая композицию. – Это вас – тоже.

– А вы… Вы давно?.. – она хотела сказать: переехали, но замолчала, наблюдая, как брови встают на место.

– Мы?.. Недавно, – он понял вопрос, но запнулся, как будто начал бальную фигуру не с той ноги.

Запинка доставила женщине удовольствие:

– Вы у нас первый гость на новом месте.

– Приходите к нам вечером, – вдруг пригласил мужчина. – Там, – он снова ткнул пальцем в потолок, – моя жена, сын и дочь. Ваша ровесница, – теперь он обращался к Ксении. – Ее зовут Инна.

Напоследок обвел глазами всех троих, по очереди, будто отдал поклоны.

– Надо же, – мать обернулась к отцу, – ты тоже хотел назвать ее Инной…

– Вторую дверь надо ставить, с лестницы дует, – он откликнулся хмуро.

– А для мальчика ты придумывала? – Ксения заинтересовалась разговором, уводившим в прошлое.

– Зачем? Я была уверена – девочка, – мать ответила так решительно, будто именно сейчас определялось, кто у нее родится, и своим ответом она могла повлиять на результат. – Ты и родиться не успела, а я кричу: не перепутайте, не перепутайте, у меня девочка! А они: не беспокойтесь, мамаша, сегодня одни мальчики идут… – В уши ударил бессонный детский плач, и, склоняясь к колыбели, мать обмолвилась скороговоркой. – В нашем роду мальчики не живут. И бабушкины, и мамины… Потом-то уж знали: как мальчик, жди скарлатины, или кори, да мало ли… У других сыновья, а у нас дочери – красавицы. Ты тоже будешь красавицей, – материнское лицо осветилось виноватой улыбкой.