И тут он мне говорит: «А знаешь, почему твои сапоги скрипят?»

Все, конец. Я готова провалиться сквозь землю. То, чего я боялась, вскрылось, как больной нарыв. Тогда я решила перейти в наступление и сделать вид, что меня это абсолютно не волнует, и затараторила:

– Ну конечно знаю. Они скользкие, я приклеила пластырь, снег прилипает, подошва скрипит. Ледышки прилипают – снег скрипит.

Тогда мой спутник улыбнулся и говорит:

– А вот и нет. Это все потому, что снежинки состоят из кристаллов, и когда они трутся друг о друга, то ломаются, и получается скрип.

Помолчал немного, увидел мое озадаченное лицо и гордо завершил:

– Это мы сегодня на физике проходили.

Произвел впечатление. Даже сам не понял, насколько огненное.

Потому что мне в одно мгновение снова стало отчетливо видно, как прекрасен вечер, и как летают балерины-снежинки и как хорошо жить.

И я подумала, интересно, если бы не светили фонари, а лампочка в голове только у одного из двух идущих рядом людей, хватило бы ее на двоих сразу?

Орешек № 6

Нам всегда будет казаться, что где-то и у кого-то лучше. Но если и меняться местами, то только с самой счастливой

и принимающей версией себя.

Тем летом мне было четырнадцать и была я дурочка.

Это когда ты кажешься себе самой умной.

Я стряхивала с ушей лапшу про «в молодости все хорошенькие, естественность – лучшее украшение девушки» и старательно подводила глаза черным фломастером. Потом штукатурила лицо тональником «Балет» и от души бетонировала волосы лаком.

– Опять намутолилась! – неслось мне вслед от мамы, но я уже топала по лестнице вниз, чтобы поскорее оказаться на улице. И там снова убедиться: миром правит красота. Только это совсем не твоя история.

Возвращалась домой, включала телевизор, а там, конечно, она. Из любой рекламы. Клаудиа Шиффер. Я закрывала глаза и мечтала поменяться с ней телом. Потому что тогда мир упадет к ногам и закрутится вокруг меня.

Глаза все равно приходилось открыть, и, как всегда, чуда не происходило. Я оставалась собой, серой мышкой. Глаза серые, и волосы русенькие. И нос картохой.

Ну может с телом еще как-то можно жить, но лицо. Совсем не Шиффер.

Через много лет я общалась с ним. Когда мне было четырнадцать, ему было чуть за двадцать, и он недавно вернулся из армии. Он работал неподалеку от нашего дома и был моим тайным поклонником. Тем летом он часто смотрел мне вслед, безумно расстраиваясь, какая я хорошенькая, и какая же я, блин, молодая. Статью могут влепить.

Мы ходили по одному маршруту, он плелся за несколько метров позади и прикидывал, сколько лет ему еще ждать, пока я вырасту. Почему-то он не замечал в упор, что я не Шиффер.

Не дождался.

И было еще много раз, когда я хотела поменяться своим телом с какой-нибудь красоткой. Например, когда мне было восемнадцать, а жопка выросла размером с тазик. А в моду пришли узкие брючки. И мой тазик совсем не органично в этих брючках смотрелся. И приходилось либо питаться одной травой, чтобы соответствовать, либо … тазик.

Или, когда я заработала себе проблемы с желудком и ничего не могла есть. И мне надо было сделать фото на документы, а на снимке отображалась почему-то черепушка от скелета, с грустными глазницами. И сочувствующие знакомые старательно пытались меня накормить, как бы между прочим намекая, что я чересчур стройна.

А сейчас? Хочу ли я поменяться телом с кем-нибудь сейчас?

Вот здесь бы и написать гордое «нет». Ну нет же, нет! Я же вся такая самодостаточная, себя люблю и принимаю. Но я хочу. Обратно, туда. В мои четырнадцать. Ну ладно, хорошо, не четырнадцать. Пусть двадцать. И даже пусть жопка будет как тазик. Но это же молодость.