Макрон, неуклюже протиснувшись в первую шеренгу Шестой, с угрюмым видом встал рядом с Катоном, и юноша украдкой бросил на него вопросительный взгляд. За время службы он неплохо изучил своего командира, научился ценить его как солдата и, что, быть может, важней, как прямодушного и порядочного человека. Конечно, Катон и мысленно не решился бы назвать такого бравого и бывалого воина своим другом, но отношения между ними определенно выходили за рамки служебных. То были отношения близких людей, где старший опекает того, кто помладше, а младший с готовностью смотрит на старшего снизу вверх. Катон знал, что Макрон не без гордости отмечает про себя даже самые малые его достижения в освоении воинского ремесла.

Самому же Катону Макрон казался воплощением всех тех воинских и человеческих качеств, какие он лично всемерно стремился приобрести. Центурион жил в ладу с собой. Он был солдатом до мозга костей и не имел никаких прочих амбиций. Кроме того, у него напрочь отсутствовала склонность к мучительному самокопанию, так портившая жизнь юнцу, выросшему при римском дворе. Образование, полученное там Катоном, не годилось для службы в армии. Совершенно не годилось. Почерпнутое у Вергилия возвышенное представление о благородной миссии Рима, призванного цивилизовать весь мир, плохо вязалось с ужасами бесконечных сражений или хотя бы с этой вот кошмарной логикой ночного боя, диктовавшей необходимость убийства сотни беспомощных пленных.

– Такое бывает, парень, – словно заглянув в его мысли, промолвил негромко Макрон. – Бывает. Мы делаем то, что должны, если хотим победить. Мы делаем то, что должны, чтобы увидеть свет нового дня. Но от этого нам не легче.

Катон уставился на центуриона, потом неуверенно кивнул.

– Когорта! – гаркнул сзади Гортензий. – Вперед!

Арьергард римлян прошел сквозь завал, и теперь боевой квадрат был опять полностью сформирован. До этого мига тяжелая пехота бриттов яростно наседала на чужеземных захватчиков с тыла, но, когда стало ясно, что те вырвались из ловушки, боевой пыл дуротригов угас. Они ослабили натиск, а потом и вовсе покинули поле боя, уныло глядя, как неприятель возобновляет движение. Когорта выглядела отменно, она, казалось, не потерпела никакого ущерба, а потери варваров, судя по валявшимся на земле трупам, были огромны. Однако ночь еще длилась и вплоть до первых проблесков утра оставляла им шанс сравнять счет.

Когорта двигалась в ночном мраке, со всех сторон прикрывая обоз. Подводы отчаянно трясло на ухабах, и раненые непрерывно стонали, раздражая своих еле переставлявших ноги товарищей, которым тоже приходилось несладко. Легионеры напрягали последние силы и слух, боясь проворонить вражескую атаку, однако все эти стенания, крики и жалобы, обильно сдобренные громыханием колес, могли заглушить что угодно. Дуротриги стычек не затевали, но неотступно сопровождали медленно перемещающийся периметр. Из темноты то и дело летели камни и ядра. По большей части они отскакивали от щитов, и все же некоторые снаряды находили меж ними просветы. Каждое точное попадание выводило из строя бойца. Ряды римлян смыкались, затягивая бреши, но вместе с тем ужимался и сам квадрат. Мало-помалу число боеспособных римских солдат сокращалось, причем способствовали тому не единственно пращники. Колесницы, на которые легионерам вечером довелось только глянуть, теперь тоже периодически подъезжали к когорте, возвещая о своем приближении леденящим кровь грохотом и градом копий, чьи листовидные наконечники наносили подчас куда более страшные раны, чем ядра.