– Зачем ты сжигаешь мебель? – с вызовом спросила она.

– Первобытное варварство! – квакнула Какссон.

– Это не мебель, – охотно принял этот вызов Фаберовский. – Это набор дешевых гнутых деревяшек. Скажи еще, что я жгу картины, – он подцепил палкой тлеющую раскрашенную олеографию, изображавшую танцующее под дудку странное животное, подпись под которым утверждала, что это медведь на ярмарке.

– Тебе не жалко Эстер, которая вложила во все это столько души?

– Миссис Смит так много сделала для вас, мистер Фейберовский, стремясь воспитать у вас вкус и понятия о приличном, – поддержала ее Какссон, – но из вас никогда не получится даже жалкого подобия настоящего британца.

– Пусть бы она помогала лучше нищим в Ист-Энде! – огрызнулся поляк.

– Мало вы причинили горя, мало вы опозорили благородного доктора Смита, настоящего джентльмена и христианина, мало вам слез и невзгод, выпавших на долю его несчастной дочери после вашего постыдного бегства, – продолжала Какссон, испепеляя взором поляка, – так вы еще, вернувшись, позволяете себе измываться над почтенным семейством Смитов, так много испытавшим из-за вашей подлости и коварства!

– Убери свою шавку, Пенни, – бросил своей невесте Фаберовский. – Не для того я возвратился в Англию, чтобы слушать в своем доме всю эту чушь.

На глазах Пенелопы выступили злые слезы обиды.

– Я пошла на такой позор ради тебя, я приехала даже в церковь, чтобы дать тебе время скрыться из Лондона, а ты не послал мне даже телеграммы, что ты спасся. Лучше бы ты утонул!

– Да, мистер Фейберовский, вам следовало бы утонуть! – объявила мисс Какссон. – Когда тонул крейсер «Блудхаунд», ради спасения находившихся на борту женщин офицеры предпочли вовсе не садиться в шлюпки и с честью погибнуть в пучине. А вы вернулись и еще смеете всем нам указывать, что нам делать, а что нет!

– С вами, мисс Какссон, я вовсе не разговариваю, – сказал поляк.

– Потрудитесь покинуть мой дом.

– Сейчас! Как же! Она приехала со мной и со мной же уедет!

«Боже! – подумала Пенелопа про себя. – Что я такое говорю! Если мы начали говорить таким образом, то чем же мы закончим?»

Фаберовский тоже чувствовал, что разговор идет не туда, и если не успокоить Пенелопу, то она, при подуськивании со стороны Какссон, непременно вцепится ему в глаза.

– Я не мог послать тебе телеграммы! – сдерживаясь, сказал он. – Там нет телеграфа!

– И где же такое место на земле, хотели бы мы знать, где нет телеграфа? – спросила Какссон.

– Я был в Якутске, это в самом центре Сибири.

– И что, в этом Якутске нет телеграфа? – Пенелопа решилась говорить как можно спокойнее, но бессовестная ложь Фаберовского привела ее в негодование.

– Нет, телеграф там отсутствует, потому что телеграфная линия доведена только до Омолоя.

Безупречно честные глаза Фаберовского и уверенный искренний тон поляка, которым он нес всю эту чушь, нервировали ее больше всего.

– Ну так съездил бы в этот Омолой, – сказала она.

– От Якутска до Омолоя как отсюда до Петербурга!

– Ну хорошо, там нет телеграфа, – согласилась Пенелопа. – А письмо ты послать мог?

– Кто бы мне разрешил послать оттуда тебе письмо! – взорвался Фаберовский. – А даже если бы и разрешили, то идет оно оттуда по полгода!

– Боже! Письмо идет полгода! – фыркнула Пенелопа, и картинно всплеснула руками. – Да за кого ты меня принимаешь, Стивен! Так я и поверила, что ты был в Сибири! И что там не было телеграфа, и что письмо идет оттуда полгода! Ты был на рудниках? Нет? Тогда чем же ты занимался там? Только не ври, ради Бога.

– Служил швейцаром в женской гимназии, – сказал Фаберовский и поник.