– Дас ист ди берюмте французише малер, майн либер тохтер! Импрессионизмус!

Фаберовский не знал немецкого языка, но понял, что из-за купленного им в Париже поношенного и когда-то дорогого сюртука, а также шляпы с широкими обвисшими полями, облагораживавшей его страшные космы, немец принял поляка за французского художника-импрессиониста.

– Майн фрау и майн эээ… дочки… – немец задумался, пытаясь подобрать французское слово. – Фотографирен… фотографироваться с вами… У вас мы за это будем покупать ваша картина также.

Поляк встал, собрал свои газеты, сложил пальцы в кукиш и спросил, сунув его под нос папаше:

– Отгадайте, пан: какой палец средний?

– Вы есть невоспитанный малер! – возмутился бюргер, но поляк уже шел на нос, откуда ему должны были открыться меловые скалы Дувра, и присмотрел скамейку, на которой сидел одинокий плешивый брюнет, чей безукоризненный костюм не вязался с его несколько растерянным видом. Фаберовский рассеянно взглянул на него, сел на другой конец скамейки и, сменив новые, еще непривычные очки на старые, с веревочной петелькой, которую надо было прилаживать на ухо, развернул «Новое Время».

– И давно ли вы из России? – с резким еврейским акцентом внезапно спросил сосед по скамейке и подвинулся ближе.

Фаберовский бросил косой взгляд на соседа, лицо которого показалось ему знакомым. Сосед был тщательно выбрит и на его загорелом лице явственно выделялась тонкая полоска на верхней губе на месте сбритых усов. Поляк не сомневался, что это лицо откуда-то из его до якутского прошлого, но то возбуждение, которое овладевало им все сильнее с каждой милей, приближавшей его к английскому берегу, мешало ему собраться с мыслями.

– Не подскажете ли мне, где лучше остановиться в Лондоне? – спросил еврей, вставив в рот сигару и обхватывая ее толстыми красными губами. – Я знаю в Лондоне только «Королевский отель» Де Кейзера у моста Блэкфрайрз и отель Клариджа на Брук-стрит, но в последнем мне не очень чтобы нравится, там живет эта старая connasse Новикова. Эти разведенные психопатки так утомительны! – томно проговорил он, выпуская две струи дыма из ноздрей.

Упоминание об отеле Клариджа и о Новиковой поразило поляка. Рядом с ним сидел Мишель Ландезен, один из лучших агентов Рачковского, человек, который полтора года назад пытался убить Фаберовского, заложив в подвал его собственного дома на Эбби-роуд в Сент-Джонс-Вуде два пуда динамита. И только благодаря Артемию Ивановичу, который, сам того не желая, нарушил все планы Ландезена, они остались живы. Первой мыслью поляка было развернуться и дать Ландезену в морду. Эту безумную мысль тут же сменила другая – какие длинные руки все-таки у Рачковского!

«Песья кровь пан Артемий! – подумал поляк, – А ведь вместе столько в Якутске вынесли!»

Две молодых англичанки перешли с кормы на нос парома, чтобы через подзорную трубу взглянуть на уже наметившийся на горизонте меловые утесы Дувра.

– И таки как мне нравиться новая мода! – оживился Ландезен. – Еще два год назад под этим турнюром разве определишь, какой у бабы зад! А сейчас сразу видно! Вот посмотрите, – он интимным жестом дотронулся до колена Фаберовского и кивнул на дам. – Та, что справа – доска доской! А теперь взгляните на тот розан слева!

Тут есть около чего походить! Я англичанок не очень люблю, я употреблял женщин всех национальностей и должен вам сказать, – Ландезен протянул руку с сигарой и стряхнул пепел за борт, – в постели нет никого, лучше евреек! Мой отец Мойша Геккельман был потомственным почетным гражданином города Пинска, и я тоже мог бы быть потомственным гражданином этого славного городка, покупать селедку по три копейки и резать на пять частей, и продавать по копейке. Моих денег мне вполне хватило бы, чтоб до конца не знать отказа у пинских женщин! Но мне пришлось уехать в Петербург…