Последний запрет был самым неудобным. Сколько раз Сергей, разгоряченный беготней, был вынужден переносить жажду в то время, как другим пацанам ничего не стоило забежать домой и напиться. А однажды, когда он не в силах больше терпеть, справлял нужду за сараями, его застукала дворничиха и подняла крик на весь двор. Он чуть не сгорел от стыда и запомнил свой позор на долгие годы, но по-прежнему соблюдал запрет, нарушив его только один раз: когда распорол ногу осколком бутылки и, истекающий кровью, заколотил в родную дверь в неположенное время. Ему долго не открывали: отец прятал фотокамеру и снимал софиты, а он стучал все сильнее – инстинкт самосохранения оказался сильнее страха родительского гнева, к тому же где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что происшедшая с ним беда важнее, чем все «левые» и «правые» работы Элефантова-старшего.

Наконец отец с перекошенным лицом и безумными глазами выскочил на порог, оглядел заполненную детьми и вышедшими на шум соседями площадку, схватив Сергея за грудки, втянул в дом, изо всех сил захлопнул дверь и принялся орать, вымещая на нем злость за пережитый испуг. При этом он оказывал сыну помощь: промывал рану, останавливал кровь, бинтовал, но Сергей плакал уже не от боли и страха, а от обиды и думал, что лучше бы он остался во дворе, забился за сараи и умер от потери крови.

Отец всегда был нервным, взвинченным, очень мнительным и многократно преувеличивал опасность и рискованность своих занятий. Допускаемые им финансовые нарушения не шли ни в какое сравнение с размахом коллег по цеху: Иваныча, Краснянского, Наполеона, но боялся он больше, чем все они вместе взятые. Двадцать пять лет спустя, разглядывая длинный белый шрам на ноге, Элефантов пожалел отца, посчитавшего, что его выследили и настигли с поличным, и ожидавшего увидеть за дверью целую бригаду финнов и милиционеров. Но тогда отсутствие сострадания, на которое он имел право рассчитывать, повергло шестилетнего Сергея в бездну отчаяния. Вечером в постели он плакал, накрывшись одеялом, и ему казалось, что ничего хорошего, радостного и веселого в жизни у него не будет.

Правда, утром это ощущение прошло, родители его пожалели, делая перевязку, отец говорил ободряющие слова, и неприятный осадок в душе растворился без остатка.

Но детские переживания Элефантов не забыл и старался не доставлять их своему сыну, а если случалось накричать на Кирилла под горячую руку, потом он обязательно извинялся.

Перед ним в детстве не извинялись, и даже мысль об этом не могла прийти в голову отцу или матери. И друг перед другом они не извинялись, хотя поводов хватало: шел период притирки характеров, процесс проходил болезненно, часто вспыхивали скандалы, отец, утверждаясь в роли главы семьи, орал так, что сотрясались стены и дребезжали стекла в буфете, и не подозревал, что бросает бумеранг, который через несколько десятков лет ударит его самого.

Мать плакала, Сергей успокаивал ее и выслушивал упреки и обвинения в адрес мужа, тот, в свою очередь, жаловался на жену, иногда в конфликт вовлекались обычно соблюдающие нейтралитет дедушка и бабушка со стороны отца, тогда ссора приобретала такие масштабы, что Сергей убегал во вторую половину своего мира.

Двор с проходняками на сопредельные территории, прохладными, пахнущими сыростью подъездами, тенистым палисадником перед окнами тети Вали, длинным рядом сараев у задней стены, за которыми можно было жечь костер и заниматься другими столь же запретными делами, пугающе высокими пожарными лестницами, деревьями, заборами, кошками и собаками, полутора десятками пацанов различных возрастов засасывал Сергея, как омут.