– Странное дело, мой старинный друг, – сказал Бертрам.

– Оставим это из дружбы ко мне, – отвечал фермер. – Чарльз мог вам сказать что-нибудь другое, ближе к истине, если бы только хотел.

Менестрель, видя смущение и даже досаду шотландца, не настаивал.

В это время они подходили к дому, в котором слышались голоса двух английских солдат.

– Успокойся, Энтони, успокойся, – говорил один голос, – если не из здравого смысла, то из приличия; сам Робин Гуд не садился за стол прежде, чем было готово жаркое.

– Не готово! – воскликнул другой, грубый голос. – Очень жаль, что оно еще не готово! Если бы я успел его съесть, то этот негодяй Диксон его даже и не унюхал. Ах, если бы сэр Джон Уолтон не отдал приказания, чтоб солдаты делили со своими хозяевами пищу…

– Тише, пожалуйста, тише, постыдись, Энтони. Я слышу, идет хозяин. Перестань ворчать, ведь наш капитан настрого запретил всякую ссору между солдатами и обывателями.

– Я убежден, что не подам к этому ни малейшего повода, – сказал Энтони, – но я также хотел бы быть уверен в добрых намерениях этого Томаса Диксона, который всегда так мрачно смотрит на английских солдат, что, признаюсь тебе, я редко ложусь спать без опасений, что ночью меня зарежут. А между тем вот он, – прибавил Энтони, понижая голос, – а с ними этот бешеный Чарльз и два чужестранца, которые, ручаюсь, так голодны, что сожрут весь наш ужин, если не сделают чего похуже.

– Не стыдно ли, Энтони, – возразил его товарищ, – ты боишься двух усталых путников и тревожишься, что они съездят наш ужин. Здесь нас четверо или пятеро при оружии, и ведь это не двенадцать голодных шотландцев, которые угрожали бы нашему ужину. Что вы скажете нам, хозяин? – продолжал он, обращаясь к Диксону. – Вам известно приказание, отданное нашему посту, что мы должны осведомляться о занятиях ваших гостей? Я убежден, что вы дожидаетесь ужина с таким же нетерпением, как и приятель мой, Энтони, но я вас недолго задержу и задам всего несколько вопросов.

– Бенд-Боу, – отвечал Диксон, – вы человек учтивый, и хотя мне очень тяжко объяснять, кого я принимаю в собственном доме, однако я не противлюсь. Вы можете записать, что за две недели до Вербного воскресенья Томас Диксон принимает в своем доме в Хазелсайде, который вы занимаете по приказанию английского губернатора сэра Джона Уолтона, двух иностранцев, которым означенный Диксон обещал ужин и постель, если это дозволено законом.

– Но кто же эти иностранцы? – спросил Энтони несколько грубо.

– Гость постарше называется Бертрамом, он известный английский менестрель, отправляющийся в замок Дуглас, чтобы сообщить нечто лично сэру Джону Уолтону. Я его знаю двадцать лет и многое слышал о нем; это человек честный и порядочный. Младший – его сын, который только что поправился после английской болезни, опустошившей Вестморленд и Кумберленд.

– Скажите мне, – молвил Бенд-Боу, – этот Бертрам не служил ли около года назад у одной благородной дамы в нашей стороне?

– Кажется, я слышал об этом, – отвечал Диксон.

– В таком случае, – заметил Бенд-Боу, – мы не рискуем, дозволив этому старику с сыном продолжать путешествие в замок.

– Вы старше меня и летами, и чином, – сказал Энтони, – но я должен заметить, что мы не имеем дозволения пропускать в гарнизон из тысячи человек юношу, который так недавно страдал заразной болезнью… Я думаю даже, что для вашего начальника было бы приятней узнать, что Дуглас Черный с сотней своих таких же черных дьяволов овладел Хазелсайдским аванпостом, нежели один человек, перенесший страшную болезнь, прошел в отворенные ворота замка.