Конан Дойл стал опытным китобоем, опытным до такой степени, что капитан предложил ему на следующий год место на корабле не только в качестве врача, но и гарпунера. Сравнивая охоту на кита с «королевской забавой», ловлей лосося, Конан Дойл пишет, что ловля «рыбины» весом в добрых две тысячи фунтов на леску в палец толщиной, свитой из пятидесяти надежнейших манильских веревок, – удовольствие, перед которым меркнут все другие.
Но, как и на тюленьем промысле, охота на китов заставляет Конан Дойла подчас мучиться раскаянием. Он не может не сочувствовать несчастному животному, в чьих маленьких, «немногим больше, чем у буйвола» глазах он однажды прочел мольбу и укор, в то время как глаза эти уже подернулись смертной пеленой.
Конан Дойл описывает и случай, когда кит чуть было не отомстил своим убийцам: «Мне не забыть, как однажды нам пришлось выбираться из-под нависшего над нами гигантского плавника и как каждый загораживался от него рукой, словно мог помыслить тягаться с чудовищем, если б тому вздумалось опустить плавник ему на голову».
В начале августа «Надежда» вернулась домой со «скудным» грузом, состоявшим из двух китов, примерно 36 ооо тюленей, а также изрядного количества нарвалов, белых медведей и морских птиц. Команде ввиду столь небольшого улова экспедиция должна была казаться мало чем примечательной. Конан Дойл же оценивал ее совершенно иначе и другими мерками. «Я поднялся на борт судна, – вспоминал он в мемуарах, – долговязым нескладным юнцом, а на берег сошел сильным взрослым мужчиной. Не сомневаюсь, что здоровье мое во все последующие годы обеспечила восхитительная свежесть арктического воздуха, что источником моей энергии в немалой степени стало это плаванье».
Не суждено было Конан Дойлу забыть и то чувство одиночества, оторванности от цивилизации, которое он, как и другие члены команды, переживал все долгие месяцы плаванья. «А ведь отплывали мы во время, насыщенное событиями. Шла афганская кампания. Назревала война с Россией». Но чувство оторванности от мира, тоска по обычной жизни выражались не только в жажде вестей из дома. Когда уже возле северной оконечности Шотландии у маяка показалась женская фигура, «все матросы высыпали смотреть на нее – первую женщину, увиденную за полгода».
В Питерхеде Конан Дойл распрощался с товарищами, после чего отправился в Эдинбург на встречу с матерью, обрадовавшейся не только сыну, но и жалованью, которое он привез, и долей его в выручке за китовый жир. Пятьдесят фунтов, которые он внес в копилку семьи, были далеко не лишними. «После всего этого, – пишет он, – я мог заняться подготовкой к экзаменам, которые и сдал зимой 1881 года, сдал вполне прилично, став бакалавром и доктором медицинских наук и тем ступив на стезю успешной профессиональной деятельности».
На какое-то время Конан Дойл позабыл об арктическом дневнике, но жизненный опыт, там отраженный, не пропал, став одним из ключевых факторов для формирования его личности. Написанный 130 лет назад на борту «Надежды» дневник открывает читателю оконце в далекое прошлое. Это не только история взросления юноши, но и история освоения Арктики, и хроника жизни, давно исчезнувшей. «Когда находишься на самой грани неведомого, – писал уже на склоне лет Конан Дойл, – то каждая подстреленная тобой утка несет в своем зобе камушки с берегов, еще не отмеченных на картах. Это плаванье явилось самой необычной и восхитительной главой всей моей жизни».
Йон Лелленберг
и Дэниел Стесоуэр
Журнал промысловой экспедиции
за китами и тюленями на судне «Надежда» 1880