– Э… ну да, – согласился я.

Не признаваться же, что преподавать в тюрьме мне понравилось, в работу втянулся уже со второй лекции и теперь с удовольствием расширил бы спектр своих обязанностей, взявшись вести еще одну группу.

Раджер, поглядывая на меня, явно пребывал в раздумьях.

– Вообще-то если только на нижний этаж пойти…

– Нет! – Второй тюремщик активно замотал головой. – Вот туда не надо.

– Почему? – Раджер возразил так уверенно, словно сам только что не колебался. – Формально обучение полагается всем, в том числе и тем, кто отбывает заключение внизу.

– Формально – не знаю, но только начальство этого не одобрит, – упорствовал второй.

– Да вряд ли, – протянул Раджер, – начальству до таких мелочей особого дела-то и нет.

– А что там внизу? – не выдержав, вклинился я.

– Одиночки, – лаконично отозвался второй тюремщик, все еще неодобрительно взиравший на своего коллегу.

– Одиночные камеры, – расшифровал тот.

– И условия куда как хуже, – нехотя, как бы через силу разомкнув губы, добавил другой охранник. – Не как в гостинице, а как в тюрьме.

– Убийства с отягчающими обстоятельствами? – предположил, припомнив слова о рецидивистах и членах террористических организаций.

– Нет, – покачал головой Раджер, – эти в других тюрьмах сидят, во «вторых».

– А кто же тогда?

Вот теперь у меня не было на сей счет даже невероятных догадок.

– Те, кто не сознался в совершенном преступлении.

Мы спускались по лестнице, освещаемой лишь маленькими круглыми лампочками, вмонтированными в стену. От этого наши тени приобретали весьма причудливую форму, придавая атмосфере несколько зловещий оттенок.

– Даже после вынесения приговора за заключенным сохраняется право признать себя виновным. Ну и, соответственно, не признаваться.

Спокойный рассудительный голос Раджера, напротив, начисто развеивал мистический налет. Второй тюремщик с нами не пошел, заявив, что не хочет иметь к этому делу никакого отношения, дабы потом ему от начальства не влетело в случае чего. Видимо, правила безопасности не требовали присутствия в подобной ситуации двоих служащих охраны.

– Формально чистосердечное не требуется, – продолжал объяснять мой спутник. Миновав крошечную лестничную площадку, мы возобновили спуск, и снизу повеяло холодом. – Но когда преступник уходит в несознанку, для правоохранительной системы это не слишком хорошо. Получается, будто остаются шансы на ошибку. А правосудие не любит, когда его в таких ошибках обвиняют. Дело-то, сам понимаешь, нешуточное – тюремный срок за убийство.

– Так их, получается, наказывают заточением в одиночки?

Я поежился, сам не понимая: от того ли, что здесь стало зябко, или от правды жизни, завесу которой приоткрывал передо мной сейчас Раджер. Последняя, прямо скажем, дурно пахла.

– Ну, формально, – тюремщик в очередной раз особо выделил интонацией это слово, – их никто не наказывает. В целом обеспечивать преступникам такие условия, как наверху, – указательный палец Раджера был направлен в потолок, – никто не обязан. К тому же и поведение играет роль при распределении по камерам, и наличие свободных мест. Так что одни оказываются там, а другие здесь, и никаких претензий руководство тюрем в связи с этим не предъявит. Тем более что система такие методы негласно поддерживает. Это ведь не в качестве наказания придумано, – теперь он говорил, слегка понизив голос, – а для того, чтобы признание в конечном итоге спровоцировать. Человек все равно осужден, все равно сидит, так можно ведь с тем же успехом отбыть срок и в лучших условиях. А у правоохранительных органов статистика повышается.