Все ещё остаются неисследованными онтогенетические этапы освоения квазипространства лжи, наслоения видимых и невидимых «поверхностей». Например, такт – один из высоких модусов лжи. Есть принципиальный стадиальный рубеж между ребенком, который ещё может заявить гостю: «Мама говорит, что вы так много едите, что на вас не напасёшься», и ребенком, который так уже не скажет. Преодоление этого рубежа в определённом смысле важнее, чем усвоение обратимости рефлексивных операций (способность, зафиксированная Пиаже), ибо оно относится не к инструментарию, не к технике, а к топике сознания и поэтому носит универсальный для всех культур характер. В период освоения высоких модусов лжи – такта, деликатности, вежливости, чуткости – изменяется родительская тактика. На смену первоначальной дидактической формуле «нельзя говорить ложь» приходит более продвинутая формула «нельзя говорить то, чего нельзя говорить». Традиционная педагогика, не используя видеологического метаязыка, с помощью набора эмпирических примеров так или иначе задает видеологическую раскладку: что следует иметь в невидимости, что нужно иметь в виду, а что – на виду (т. е. какой «делать вид»). Настоящая культурность предполагает владение всем спектром модусов лжи. Она несовместима с явной ложью – вообще все низкие модусы полностью экранированы. Поэтому, между прочим, «светский» человек узнается по способности владеть собой, по умению блокировать утечку лжи. Запас сверхнормативной невидимости позволит ему сгладить («не заметить») возникшую неловкость, не задать нескромный вопрос, который может спровоцировать ложь низкого модуса или «голую правду» (и то, и другое разрушительны для коммуникации). О. Уайльд справедливо считал, что «самое трудное искусство – быть естественным». Точно так же самое трудное искусство, или самая сложная техника, для «так устроенного сознания» – это техника воздержания от лжи, правдивость. Выше её в этическом измерении – только праведность, или искусство никогда не говорить (не продуцировать) ложь. Но, по существу, сверхвысокие модусы праведности могут быть реализованы лишь при условии подыгрывания или в особо маркированном социальном пространстве, где исключена «ложь во спасение», утешение и т. д. Например, это господствующая утопия для правосудия, и не случайно эпитет «праведный» чаще всего сочетается со словом «судия». Наконец, принципиальная неспособность солгать находится вообще за пределами нормальной психики или человеческого разума как нечто абсолютно трансцендентное.

Таким образом, пристройка невидимого этажа к «Дому Бытия», успешное обживание «зоны миражей» стоили человеку, как видим, многих жертв. Разрушения, произведённые возвратными волнами фальсификации, следует считать платой за созидание или, точнее, за пересоздание мира. Причем нет никаких оснований полагать, что самая страшная жертва уже принесена, ибо в расширяющемся фронте фальсификации техника безопасности по-прежнему находится в небрежении – она не успевает откладываться в видеологической культуре сознания, в соотношении видимого и невидимого.

Экспериментатор, заставляющий содрогнуться природу и вводящий в вибрацию всё более плотные слои сущего, ставит эксперимент и над собой. Пока защита экспериментатора выдерживает и его неразрушаемость ложью срабатывает, сохраняя ему разумность и умножая могущество. Но возникает ещё один, космологический аспект проблемы, не замечаемый пока ни прогностикой программы CETI, ни современной фантастикой. Аспект, между прочим, точно угаданный Достоевским в рассказе «Сон смешного человека». Главный герой этого фантастического рассказа засыпает, и ему снится странный сон: будто светлый ангел перенес его через звездные дали и космические пространства в идеальный мир, где «не было скверны». Там жили точно такие же люди, на такой же Земле, но жили счастливо и праведно: они не знали ни зависти, ни преступлений, ни… короче говоря, в нашем контексте – ни одного из модусов лжи, т. е. неспособны были солгать. Герой восхищается счастливыми обитателями, тем более что его сразу принимают, он погружается в эту жизнь, но скоро… приводит её к разладу – к войнам, преступлениям, к алчности и зависти, – причем ничего не делая «специально», просто живя «по-человечески». Одного этого оказалось достаточным для подрыва всего фундамента безгрешности. «Да, да, кончилось тем, что я развратил их всех! Как это могло совершиться – не знаю… Знаю только, что причиною грехопадения был я. Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собою всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать и полюбили ложь и познали красоту лжи. О, это, может быть, началось невинно, с шутки, с кокетства… может быть, с атома, но этот атом лжи проник в их сердца и понравился им».