– Я всегда говорю серьезно. Вы хоть представляете себе, сколько оставшихся без работы военных читает сейчас частные объявления в газетах? Сколько безработных спецназовцев? Я говорю о бывалых парнях.

– Ну, перестаньте.

– Из «Зеленых беретов», «Дельты», ЦРУ…

– Энджел! Я не желаю даже слышать об этом!

– Я просто хочу сказать, что это было бы совсем нетрудно.

– Ладно! Спасибо, Мэри Поппинс. Я все понял. Может, сменим тему?

– Вы понимаете, что Пентагон дал расчет двумстам двух-, трех– и четырехзвездным генералам и адмиралам? Не говоря уж о полковниках и капитанах.

– Поголовье панд в провинции Шэньси снизилось на сорок шесть процентов, – сказал Жук. – Это совпадение – или…

– Я знаю очень многих из этих людей, – продолжала Энджел. – Прямо сердце за них разрывается! Они чувствуют, что их предали. Да и что им еще остается? Ты отдаешь свою жизнь за страну, подставляешь под огонь свою задницу. И вдруг – бам! – тебя выставляют на улицу, и ты гадаешь: не продать ли собственные медали, чтобы купить чашку кофе? Я тогда говорила: выиграть «холодную войну» – это худшее, что мы могли сделать. Хуже просто некуда.

– Энджел, – сказал Жук. – На дворе две тысячи двенадцатый год. Очнитесь, вернитесь на землю.

– Я вам еще кое-что скажу. В настоящий момент американские военные оказались ровно в той же ситуации, какая возникла в иракской армии в две тысячи третьем.

– О чем это вы?

– Что мы сделали после того, как освободили Ирак? Распустили их армию. Умный ход. Я тогда выступала против этого, спорила до хрипоты. И что произошло потом? В результате мы получили четыреста тысяч обозленных, до зубов вооруженных, безработных, сексуально озабоченных усатых вожаков стаи. И все они жаждали мести. Но кто меня слушал?

– Вы что же, всерьез сравниваете отставных американских военных – со всеми их пенсиями и льготами, казенными счетами и прочими поблажками – с армией Саддама Хусейна?

– Я просто говорю, что сейчас у нас много обозленных ветеранов. Помните «Марш за солдатскую надбавку» в тридцать втором? Гуверу пришлось отрядить Макартура, чтобы тот открыл огонь по этим бедолагам[21]. Думаете, такое не может повториться?

– Хотите честно? В ближайший триллион лет такое не повторится. А вы меня только нервируете подобными разговорами.

– Очень жаль, – ехидно улыбнулась Энджел. – Я-то думала, вы хотите выступать в высшей лиге.

– Нет, – ответил Жук. – Я самый рядовой уличный жулик с Кей-стрит, пытающийся заработать лишний доллар. – Жук поднялся – на сей раз, без всяких признаков возбуждения. – Я позвоню вам позже. Мы еще что-нибудь придумаем.

Энджел рассмеялась.

– Вы что – поверили, что я это всерьез? Вот это да!

– У вас странное чувство юмора, – сказал Жук. – К тому же у вас в вестибюле висит лозунг, который действительно гласит: «Экстремизм в защите свободы – не порок».

– О боже!

– Что такое?

– Барри!

– Голдуотер?

– Я же обещала забрать его в четверть пятого!

Она вытащила свой мобильник.

– Барри? Привет, мой золотой! Это мамочка. Знаю. Знаю. Мама такая бяка! Она должна была приехать еще полчаса назад! Плохая мама. А Йоланда рядом, зайчик? Слава богу. Передай трубку Йоланде. Йоланда? Си, си, мистейко-бигго. Энормо. Сьенто, сьенто. Йо би каса ин венте минутос. Верни Барри телэфоно. Грасьяс, грасьяс, грасьяс[22]. Барри, зайчик? Мамочка едет к тебе, детка. Целую тебя, мой мусик-пусик.

Идя по тротуару, Жук чувствовал, что совершенно сбит с толку: Энджел была настоящим клубком противоречий. Вот она предается вслух фантазиям, как сколотить банду из недовольных американских ветеранов и их руками устранить Далай-ламу, – и через секунду уже сюсюкает по телефону с восьмилетним сыном.