– Все. Теперь можно спокойно ехать. Через шесть часов я передам тебя с рук на руки, а там, во Вьетнаме, русские ракеты, там они не так лихо летают, там они побаиваются. Тебя не задело?

– Нет.

– А уши?

– Ничего.

– Едем, – сказал он шоферу, – или снова надо покрутить?

Шофер рассмеялся – он был веселым парнем – и ответил:

– Я же не выключал мотора!

Когда они двинулись дальше, он по-прежнему веселился, объясняя Ситонгу, что со страху он не успел выключить мотор и, пока американец бомбил, очень боялся, что комиссар услышит, как работает мотор, и даст крепкую выволочку: по инструкции мотор полагается выключать во время бомбежек.

– Интересно бы посмотреть в глаза этому летчику, – сказал Степанов. – Молча посмотреть ему в глаза.

– У него кровавые глаза. Что в них смотреть? В них надо стрелять.

Ситонг говорил неверно. Глаза у Эда были голубые, добрые, очень красивые. И Степанов смотрел в эти глаза дважды: первый раз в Скандинавии, во время фестиваля молодежи. И он не просто смотрел в эти глаза. Он был хорошо знаком с обладателем этих глаз.

Они тогда пошли вдвоем на шхуну «Мария» – это был штаб антисоветского центра. По скрипучей лесенке они спустились в прокуренный трюм; там ревел джаз и потные негры метались между столиками с бесплатным пивом. На стеллажах вдоль бортов были разложены брошюрки НТС. От табачного дыма щипало глаза. К столику, за которым сидели Степанов и Стюарт, подошли два парня – маленький толстяк и белобрысый верзила в белом джемпере и мятых белых джинсах.

– Это мой друг, – сказал белый парень, тронув грудь спутника мизинцем, – он из Кении.

Выкатив белки, тот широко улыбнулся.

– Меня зовут Ононкво, – сказал он, – я учусь в Киле. До этого я вкусил советского рая в Москве. Откуда вы, друзья?

– Я из Нью-Йорка, – ответил Эд и вопросительно посмотрел на Степанова.

– А я из Москвы.

– Русский? Почему вы здесь? Какой русский? – спросил белый парень, по-рязански окая.

– Советский.

Парень молча, тяжело разглядывал Степанова. К нему подошли еще несколько человек. Тогда он сказал:

– Лучше уйдите отсюда.

Столик теперь окружили тесным, жарким, тихим кольцом. Эд сидел бледный: с детства он боялся драк. Мать запрещала ему драться, и поэтому за ним утвердилась репутация труса. Позже он и сам поверил в то, что он трус. А потом он стал подшучивать над своей трусостью – чтобы ее скрыть. Люди не поверят, что человек, открыто вышучивающий свою трусость – на самом деле трус. Так, считают все, поступают люди сильной воли, очень храбрые, с хорошим чувством юмора.

Белесый парень вдруг очень тихо заматерился. Несколько человек взяли его за плечи, но он вырвался и ударил Эда – тот был к нему ближе, потом он бросился на Степанова. Степанов врезал ему апперкот – с подъема. Парень опустился на колени. Началась свалка. Потом Степанов услышал английскую речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся.

– Что это за бардак! – кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта.

– Кто вы? – спросил его один из трех верзил.

Эд назвался.

– А кто с вами?

– Я из Москвы, – ответил Степанов.

В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво.

– Пустите меня! – кричал он тем, кто держал его за руки. – Я покажу сейчас этому из Москвы!

Самый высокий из трех американцев медленно обернулся и негромко сказал:

– Шат ап!

И парень сразу стих. Два американца ушли куда-то и через минуту возвратились с невысоким седым человеком.

«Где я видел его? – подумал Степанов. – Где-то я его видел, это точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию».

– Здравствуйте, товарищ Степанов, – сказал седой, – меня зовут Виктор Михайлович. Бога ради, простите этих ребят: они дети горькой русской эмиграции, в их сердцах постоянная боль. Ведь ни одна нация, кроме русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами?