Запомнить запомнил, но смысл истинного ЭГО предстояло ещё раскопать и доказывать всю жизнь. Истинное Я, это, собственно, и есть смысл и конечная цель любого творца и его творчества. Ведь в искусстве ценно только уникальное и неповторимое Я – всё остальное, даже высоты мастерства – вторичны. Только твоя индивидуальность ценна, и чем больше ты неповторим, тем выше статус. Вся история искусства – это, прежде всего, Имена. Называешь Имя – открывается эпоха. Никому не надо объяснять, кто такой Рублёв, Рембрандт или Пикассо. Это уже планеты в космосе. Впрочем, это я сейчас понимаю, что я что-то формировал и оформлял, тогда же я просто пытался жить, то есть тыкался в эту странную жизнь, как телёнок в мамку и ждал благо. И творчество моё было таким же, каким был я сам. Ну, а поскольку тогда я был никаким, то и творческие поиски мои были хаотичны и неопределённы. Однако я был упёртый, запирался в отцовской мастерской и работал. То есть занимался своеобразной гимнастикой: стирал кисти, дырявил холсты и краску превращал в грязь. Я не ведал, что творю, просто блуждал по пустыне – слепой и без поводыря. За 6 лет я не написал ничего. Вообще.

Вспоминая теперь то время, и пытаясь быть скрупулёзным в оценках, скажу, что с настоящей школой я всё-таки столкнулся. Я её воспринял и даже в ученической практике кое-чего понял и достиг. Ян Раухвергер был одно время моим учителем. (Он натаскивал меня в Полиграфический институт). Сам он был учеником Вейсберга. А Владимир Вейсберг нёс в себе ШКОЛУ. Подлинную школу, а не ту, чем пичкали меня в этой жизни. Я слышал, что он был учеником Осмёркина, а там и до Сурикова было рукой подать. Впрочем, эту цепочку «учитель – ученик», если уж быть совсем точным, – я додумал. От Осмёркина до Сурикова был ещё, быть может, и Кончаловский. А может, и никого не было. Я хотел сказать только, что существовала подлинная школа. Ян преподал мне основу творчества – отключать мозги. Достигал он этого специальными упражнениями. И это стало для меня в будущем сверхзадачей и философией всего творческого процесса.

А процесс, мягко говоря, затянулся. Никуда не поступив, и отслужив в армии, я стал копать. Это были самые страшные годы моей биографии. Отчаяние душило, и Копатель пытал не по-детски – туда ли я гребу? Но что-то удерживало меня от полной капитуляции, и я продолжал свои мазохистские упражнения. Теперь-то я, кажется, догадываюсь, что мне было нужно. Я хотел понять природу вещей. Не предмет, не пейзаж, не портрет, но суть их волновали меня. Предмет изнутри, его тайная формула, код. Не изображение видимого мира, но поиск его основы – было моей тайной сверхзадачей всю жизнь.

Понимание родилось вдруг. Но не сразу. Через многие годы, через многие картины, рождённые и несостоявшиеся. Через несколько персональных выставок. Через сияние Чистой Правды, которое снизошло однажды. Я задался вопросом, ответ на который и явился бы ответом всей жизни. Все мои грёзы, мой пыл, опыт, вся ворожба над холстом, весь неистовый поиск истины – всё это для чего-то ведь было нужно? Или нет?.. Это трудно объяснить и понять даже мне самому. Где гуляла моя творческая мысль? чем питалась? где паслось моё голодное стадо? Я искал нечто, искал НИЧТО – дао, разлитое во всём видимом и невидимом мире, которое ни объяснить, ни понять невозможно. Я искал убедительный ответ на незаданный вопрос.

И вот что я всё-таки понял. Если всю жизнь я искал ту неуловимую истину, сияние чистой правды, и пытался изобразить суть несказанного, то назвав ЭТО своим именем, получится, что я искал Бога (или Дао, или истинное Эго) и рисовал его бесконечное проявление во всём, его неуловимый лик. Я пытался войти в это поле подлинности, где существует Бог. ЭТО никак не вмещалось у меня в пределы холста, ЭТОМУ всегда было мало места в пространстве моего сознания. Но постоянное стремление в те пределы дали мне ощущение подлинной правды.