Льдинки, сверкая, рассыпались в его глазах.

– Но удивилась, – пояснила она. – Я подумала бы, что ты получил в Москве работу. Но не могу вообразить… Впрочем, это глупости.

– Не можешь вообразить, какую работу я мог бы выполнять, кроме как носить контрабанду? – уточнил Сергей. – Поверь, у меня есть и другие навыки.

– Не сомневаюсь! – засмеялась Вероника. – И не другие, думаю, а просто все возможные и невозможные. Но давай поужинаем? – попросила она почти жалобно. – Я правда голодная очень-очень.

– Конечно! – спохватился Сергей.

Он положил ей сперва семгу и заливной язык, потом пулярку, налил еще шампанского, сам выпил холодной польской водки… Поев, они долго еще сидели при свете оплывающих свечей, то касаясь друг друга, то целуясь, то просто разговаривая о чем-то исчезающе малом по сравнению с тем, что их переполняло.

Жить в гостинице оказалось непривычно и странно. Впрочем, не очень странно, быть может: после отъезда из родительского дома Вероника не имела ведь собственного житейского уклада. И комната, которую отец снимал для нее в Пинске на двоих с ее гимназической колежанкой, и палата, отведенная сестрам милосердия для ночлега в военном госпитале, и даже маленькая уютная комната у Цейтлиных – все это принадлежало ей не больше, чем гостиничный номер.

Правда, с приходом большевиков и никому уже ничего не принадлежало. Лазарь Соломонович философски замечал, что его с семьей в любой момент могут не только уплотнить, но и вовсе выселить из дому. Вероника поеживалась от такой его философичности, но понимала, что он прав.

Так что гостиница «Гарни» в этом смысле ничем не отличалась от любого другого пристанища. Но отличалась совсем в другом смысле…

Вероника не кривила душой, говоря, что готова жить с Сергеем где угодно. Но она и предположить не могла, что жизнь с ним окажется так легка, так как-то ладно для нее приспособлена. Дело было не только в безупречности его воспитания, не позволяющей ни единым жестом доставить ей какое бы то ни было неудобство; хотя и в этом, наверное, тоже. Но главное, она поняла, всей собою ощутила, что взаимная любовь создает такую прочную основу для повседневной совместности, какую едва ли создала бы общность работы, или прошлого, или даже будущего.

Физическая связь сразу стала полноценной частью их любви. Если были у Вероники даже малейшие сомнения в том, что это возможно, то они сразу и развеялись. В их первую ночь Сергей сказал, что не хотел бы, чтобы ей приходилось лишь терпеть эту сторону отношений с ним, и такого не будет. Тогда она не придала его словам значения, так переполняло ее все, что произошло между ними. И только теперь Вероника поняла, что значили те слова… Смущаясь от выспренности сравнения, она чувствовала себя теперь так, как, наверное, могла бы чувствовать себя скрипка, звучащая в руках музыканта вся, каждой декой и струной. При этом она видела, что не только сама получает удовольствие от физической любви, но и для Сергея оно такое же сильное.

Уходил он нечасто, на ее вопрос ответив однажды, что для устройства их переезда в Москву этих редких его отлучек довольно. В основном же они не разлучались, и дни их проходили так захватывающе интересно, что время летело стрелою. Сергей рассказывал о Москве своего детства, о Поливановской гимназии, об Англии, где прошла его юность, об Оксфорде, где учился в университете, о Лондоне, о Париже и Берлине, где жил потом… Он видел и знал так много, что этого хватило бы не только для удовлетворения любопытства одной лишь Вероники, но и для того, чтобы удерживать внимание большой аудитории. Однажды она даже сказала ему, что он мог бы читать лекции, но Сергей лишь пожал плечами и ответил, что не настолько альтруистичен, чтобы тратить время и силы на посторонних людей.