– Сердцебиение есть. Что с ним?

– Ранили. Из трехлинейки. В правый бок, – сквозь слезы выговорила Вероника. – На границе. Он меня переводил и… Я хотела в больницу везти, но огнестрельное ранение, они же сообщат… Помогите ему, пожалуйста!

Лазарь Соломонович приподнял поддевку, которой был укрыт Сергей Васильевич.

– Тугую повязку я сделала. – Веронике стало стыдно, что она рыдает, когда надо все объяснить четко и быстро. – Кровотечение остановилось. Но то и дело открывается снова. И кровопотеря очень большая.

– Вижу, – сказал Лазарь Соломонович. – Выходное отверстие есть?

– Нет.

– Поехали. – Он отвязал лошадь от столба, уселся на фурманку, приподняв полы своего праздничного черного сюртука, взял в руки вожжи и велел: – Садись. Придерживай его, чтобы меньше трясло.

Она вспомнила, как Лазарь Соломонович говорил, на шабат нельзя делать ничего такого, что изменяет мир, – в напоминание о том, что над миром властен только Бог. Ведь и в праздник, наверное, тоже?

Изменится ли мир от того, что он взял в руки вожжи, Вероника не знала, но на всякий случай спросила:

– Может, лучше я буду править?

– Садись, – повторил он.

– Но вам же нельзя сегодня…

– Для спасения жизни позволяется, – ответил он. И добавил: – Не учи меня традиции, детка.

Ей показалось вдруг, что все плохое закончилось, и навсегда. Ничего рационального не было в такой мысли, и непонятно было, выживет ли Сергей Васильевич, и ничто об этом не свидетельствовало. Но ощущение добра, которое ей обещано, было таким ясным, будто она увидела это обещание как светящуюся надпись прямо у себя перед глазами.

Свернули с Немиги, началась булыжная мостовая, телегу стало трясти, и Вероника была рада, что голова Сергея Васильевича лежит у нее на коленях. Хотя он не приходил в сознание и, значит, тряски все равно не чувствовал.

– Простите, Лазарь Соломонович, – повторила она, глядя в спину доктору. – Нельзя мне было в синагогу, тем более на праздник… Праздник же сегодня, да?

– Да, Рош-а-Шана, – кивнул он, не оборачиваясь. – Иудейский новый год.

– И что надо делать? – заинтересовалась она.

– Да что и на все еврейские праздники – молиться. – Он обернулся и улыбнулся. – Еще в шофар трубить.

– А я слышала, как трубили! – почему-то обрадовалась Вероника.

– Ну и хорошо. Будем надеяться, сегодня всех нас впишут в книгу жизни на ближайший год.

– Кто впишет? – спросила Вероника. И тут же поняла кто.

– Хорошей нам записи, – сказал Лазарь Соломонович. – Проводнику твоему, думаю, тоже достанется строчка. Уж очень горячо ты за него попросила.

Солнце выглянуло из-за туч неожиданно и светило теперь прямо в глаза, но Вероника была в медицинских перчатках и не могла поэтому задернуть занавеску. Может, перчатки и марлевая маска не являлись во время обычного приема обязательными для доктора общей практики и ассистирующей медсестры, однако Лазарь Соломонович завел правило постоянно пользоваться ими еще с той поры, когда любой пациент мог оказаться зараженным «испанкой». И хотя эпидемия закончилась пять лет назад, правила этого не отменил.

Сейчас, правда, перчатки он снял, так как пальпировал живот пациента, для чего требовалась чувствительность пальцев. Пациент при этом поглядывал на руки доктора с такой опаской, словно тот намеревался достать у него из желудка змею прямо через пуп.

– Можете одеваться, товарищ Гнутович, – сказал Лазарь Соломонович, закончив осмотр.

Пациент, сухопарый мужчина с обвислыми усами, сел на кушетке и дрожащим голосом спросил:

– Ну что у меня, доктор?

– Полагаю, вас следует оперировать. Опухоль желудка надо удалять в любом случае. А каков ее характер, станет ясно после операции.