Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.

Свирька откинула по́лог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила по́лог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.

Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…

Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он понятно, что старый, и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна – горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…

Ганна легла, как только пришла из бани.

Сначала всё было очень хорошо, она думала о Тарасии, но банный жар сошёл, а она почувствовала, что вся горит, вспотел лоб, и стало неумолимо клонить лечь, глаза закрывались, сил не было.

Это не сразу заметили, Ганна с лавки не могла никого дозваться, пока на женскую половину случайно не заглянула баба с огорода. Она увидела красное лицо Ганны, перепугалась и кинулась искать Свирьку. Та уже одетая выходила из бани и, видя испуг огородницы, побежала к хозяйке. Ганна лежала на лавке, и Свирька её не узнала, такое распухшее и пунцовое было у Ганны лицо.

Она услышала:

– Лекаря зови… – еле-еле разобрала она слабый голос и растерялась. Обычно, при всех хворях, они помогали друг дружке, недаром ходили в лес и поля и собирали травы и коренья, а потом перетирали и держали в су́хе под матицей омшаника, подвешенные в холщовых мешочках, а ещё пчелиное молочко и много чего другого, и никогда Ганна не посылала за лекарями.

Свирька стояла, не зная, что делать, она растерялась.

– Лекаря… грека зови… он всё сделает…

Свирька спохватилась, выскочила из светёлки и, не замечая луж, сверкая пятками, помчалась к Тарасию, бежала и думала, только бы Тарасий был дома, у неё даже промелькнула мысль, что только что она о нём мечтала, и вот так сбылось…

Она вбежала в кузню, было пусто, но как только она остановилась, открылся полог – в проёме стоял Тарасий.

– Что, милая? – спросил он и улыбнулся так, аж она приросла ногами, как корнями дерево, прямо к полу. – Уж не захворал ли кто?

Свирька потеряла дар речи: Тарасий стоял без своей обычной собольей шапочки, он тряхнул ко́смами, и черные блестящие змеи рассыпались у него по плечам по шитой серебром синей рубахе с яркой красной подпояской.

– Что ты молчишь, милая? Захворал?..

Свирька только затрясла головой, закивала, что, мол, так и есть, но все слова застряли у неё в горле.

– Зайди, – сказал ей Тарасий и шагнул в сторону, приглашая войти в светлицу.

От всего, что только что произошло, Свирька была без головы, она ничего не понимала и шагнула. Тарасий указал Свирьке на лавку. Свирька села и тут же вскочила, будто села на горящую головешку.

– Садись, милая, садись и скажи, что стряслось, вы ведь только что у меня были…

Свирька не знала, с чего начать, и выкрикнула: