– Они пришли чествовать тебя, Кел, – сказала мать. – Зачем ты над ними смеешься?

Разве он хотел над ними смеяться? Иногда трудно удержать себя.

– Я больше не буду, – произнес он с унылым вздохом.

«Я больше не буду». Одно из многих выражений, которые он не мог понять, но от них во взгляде матери всегда вспыхивала искорка сострадания.

У подножия грандиозной лестницы их ждала рота солдат в зеленых с золотом мундирах – человек двадцать из числа прославленных телохранителей отца, Сотни Столпов. Они построились вокруг императрицы и ее ребенка и, сверкая щитами, с видом сосредоточенно-суровым, повели их через толпу, собравшуюся на площади Скуяри, к Андиаминским Высотам.

Кельмомас, как принц Империи, нередко оказывался под защитой грозных вооруженных людей, но сейчас это шествие почему-то беспокоило его. Поначалу запах был уютным: ароматный муслин накидок, масла, которые использовались для клинков, чтобы те становились проворнее, и для кожаных ремней, чтобы сделать их мягче. Но с каждым шагом горьковато-сладкий смолистый запах немытых тел все сильнее и сильнее пробивался сквозь все остальные, и на его фоне выделялась вонь самых убогих нищих. Бормотание окутывало, словно дым. «Благослови, благослови», – неслось отовсюду, то ли как мольба к нему, то ли как мольба за него. Кельмомас пытался разглядеть за высокими телохранителями пейзаж из коленопреклоненных людей. Он видел старого нищего, не одетого, а лишь прикрытого какими-то лохмотьями, который рыдал и терся лицом о булыжную площадь, словно стараясь стереть себя без остатка. Какая-то девчушка, чуть помладше его самого, непочтительно подняла голову, чтобы видеть их грозную процессию. Распростертые тела не кончались, покрывая площадь до дальних построек.

Кельмомас шел по ожившей земле.

И он был среди них, в самой гуще, осторожно ступал вперед, не более чем разукрашенная драгоценными камнями тень за щитом из безжалостных людей в кольчугах. Имя. Молва и надежда. Божественный ребенок, вскормленный грудью Империи, помазанник Судьбы. Сын аспект-императора.

Он понял, что они о нем ничего не знают. То, что они видели, чему молились и на что уповали, было выше их разумения.

«Никто о тебе ничего не знает», – сказал тайный голос.

«Ни о ком никто не знает».

Кел глянул на мать и поймал пустой невидящий взгляд, который всегда сопровождал ее самые тягостные раздумья.

– Мама, ты сейчас о ней думаешь? – спросил он.

В их разговорах «она» всегда значило «Мимара», ее первая дочь, та, которую она любила отчаянно – и ненавидела.

Та, которую тайный голос в свое время велел ему отослать.

Императрица улыбнулась ему с каким-то печальным облегчением.

– И еще беспокоюсь о твоем отце и братьях.

То была ложь, и Кельмомас отчетливо это видел. Она волновалась из-за Мимары – до сих пор, после всего, что он сделал.

«Надо было убить эту суку», – сказал голос.

– Когда отец вернется?

Ответ он знал не хуже ее, но где-то в глубине души понимал, что матери не только любят своих сыновей; не меньше этого им нравится выполнять роль матери – а выполнять роль матери означает отвечать на детские вопросы. Они прошли еще несколько ярдов, окруженные пеленой молитв и шепотов, прежде чем она ответила. Кельмомас вдруг понял, что сравнивает ее с бесконечным множеством камей, на которых она была изображена молодой – в дни Первой Священной войны. Пожалуй, она раздалась в бедрах и скрытая под слоем белой краски кожа была уже не такой гладкой, но о красоте Эсменет все еще слагали легенды. Семилетний мальчик не мог себе представить никого прекраснее.