– Господь милосердный, – прошептала Марша, пятясь подальше от жужжащей, пульсирующей кучи.

– Что… произошло? – кое-как выдавила из себя мисс Рейсс, не в силах отвести взгляд от горы шевелящихся насекомых. – Это же невозможно!

– Ну, – сказал слабым голосом Хэмилтон, – тем не менее это произошло.

– Но как? – воскликнула Марша. Они все четверо попятились из кухни, подальше от пролившегося потопа из крыльев и хитиновых тел. – Такого просто не бывает.

– И все же это ложится в систему, – измученно и тихо выдавил из себя Хэмилтон. – Пчела – помнишь? Мы оказались правы, кое-что действительно произошло. И все сходится. Все одно к одному. В этом есть смысл.

Марша Хэмилтон спала в своей постели. Теплое утреннее солнце желтыми брызгами ложилось на ее обнаженные плечи, на покрывало, на пол из наборной серой керамики. Тем временем в ванной комнате Джек Хэмилтон усердно брился, невзирая на гудящую боль в покалеченной руке. Зеркало, покрытое паром и каплями воды, отражало пенную пародию на его привычное лицо.

К утру дом стих и пришел в себя. Большая часть саранчи, явившейся прошлым вечером, куда-то расползлась; лишь изредка сухой стрекот напоминал о том, что сколько-то насекомых еще осталось в стенах. Все выглядело нормальным. Мимо дома прогрохотал молочный фургон. Марша сонно вздохнула и пошевелилась, не просыпаясь, выпростав одну руку из-под одеяла. На заднем крыльце Дурачок Нинни как раз собирался войти в дом.

Очень осторожно, контролируя каждое свое движение, Хэмилтон закончил бриться, ополоснул бритву, обработал тальком скулы и шею и потянулся за чистой белой рубашкой. Лежа без сна этой ночью, он постановил для себя, что начнет именно в этот момент – сразу после бритья, чистый, причесанный, одетый, абсолютно бодрствующий.

Неловко опустившись на одно колено, он сложил ладони вместе, закрыл глаза, глубоко вздохнул и начал.

– Дорогой Господь, – сказал он невеселым полушепотом, – мне стыдно за то, что я сделал с бедной мисс Рейсс. Если Ты не против, то можно Ты простишь меня?

Он оставался коленопреклоненным еще примерно с минуту, прикидывая, достаточно ли этого. И дошло ли послание по адресу. Но мало-помалу уколы злости вытеснили его робкое раскаяние. Это было так неестественно, взрослому человеку преклонить колено! Это было недостойной, унизительной позой для взрослого… И он к ней совершенно не привык. От досады он добавил к своей молитве заключительную часть.

– Скажем честно – она это заслужила. – Его хриплый шепот поплыл по тихому дому. Марша снова вздохнула и свернулась калачиком. Скоро она уже проснется. Во дворе Дурачок Нинни озадаченно скребся в дверь и удивлялся, отчего она никак не открывается.

– Вдумайся в то, что она сказала, – продолжал Хэмилтон, тщательно подбирая слова. – Именно такие взгляды, как у нее, привели в итоге к лагерям смерти. Человек она негибкий, с компульсивным типом личности. А от фелинофобии[2] один шаг до антисемитизма.

Ответа не было. Да и какого ответа он ждал? Конкретно – какого? Он и сам был не уверен. Ну хоть чего-то. Какого-то знака.

Может быть, просто не дошло. В последний раз, когда он хоть как-то соприкасался с религией вообще, ему было семь лет, и это был полузабытый класс воскресной школы. Предыдущим вечером он постарался тщательно изучить вопрос, прочел все, что нашлось в доме, но не нашел ничего конкретного. Лишь понял, что по вопросу существует обширная литература. Точные формулировки, протокол… Похоже, что это обещало быть потруднее, чем спор с полковником Эдвардсом.

И все же в чем-то сходным.