– Доброе утро, солнышко! – Чертов Джош Беннетт. Почти уверена, что именно так записано в его свидетельстве о рождении. Я не успеваю выяснить, почему я здесь и какую игру он ведет, обращаясь ко мне с притворной радостью в приторно-елейном голосе, и все говорит, говорит, не переводя дыхания. Меня это озадачивает: может, настоящего Джоша Беннетта похитили инопланетяне или карлики увели куда-то после того, как спутали мне волосы? – Как же я рад, что ты проснулась. Я уже стал беспокоиться, что тебе плохо. Ты всю ночь блевала, как из пушки. – Я морщусь – то ли от физической боли, то ли от стыда. Он видит мое смущение, но его это не останавливает. Пожалуй, напротив, вдохновляет. – Нет-нет, не забивай этим свою прелестную головку, – продолжает он с поддельной искренностью в голосе, потом на мгновение умолкает, смерив меня взглядом. – Ну, может быть, сегодня и не очень прелестную, а ночью она была совсем уж не прелестная, но все равно – не бери в голову. Всего-то четыре-пять полотенец – и все убрано, а через день-два и запах выветрится. Надеюсь, твои волосы не очень слиплись. Я старался как мог, но, будь они убраны в хвост, проблем было бы меньше.

Джош Беннетт вытирал за мной блевотину. Фантастика. Еще и издевается. Даже не знаю, что хуже: Джош Беннетт – сердитый папочка или Джош Беннетт – саркастический насмешник. Я с удовольствием врезала бы обоим, да только не уверена, что руку сумею поднять.

Какого черта я здесь делаю? Последнее, что я помню, – мы с Дрю на вечеринке, народу тьма, в руке у меня бокал, напиток на вкус очень подозрительный, будто и не алкоголь вовсе. Я оглядываю себя. Слава богу, что на мне та же одежда, хоть и заблеванная, в которой я была накануне вечером. Во всяком случае, Джошу Беннетту не пришлось меня раздевать и предлагать мне чистые трусы. Слабое утешение. Я как раз замечаю, что, хоть я и в своей одежде, но бюстгальтер мой куда-то пропал. Пытаюсь оглядеться: может, где-нибудь на полу валяется? Голова раскалывается от малейшего движения.

Джош Беннетт болтает не переставая, но я не понимаю ни слова, хотя голос его будто в черепе моем гремит. Кажется, он все еще вещает про «конский хвост». Про то, что пьяным девицам нельзя ходить с распущенными волосами. Хоть бы говорил потише. Как будто выступает со сцены, силясь докричаться до последних рядов в зале, – очень громко.

Я поднимаю на него глаза. Выглядит он ужасно. Спал ли он вообще этой ночью? Видно, что он раздражен. И кто станет его за это осуждать? Субботнее утро, рань несусветная, а он возится с какой-то странной девкой, занявшей его диван, – с той самой, что всю ночь как из пушки блевала у него в ванной, а он пытался ей помочь, чтобы она волосы не испачкала. Пожалуй, не стоит судить его слишком строго – вообще не стоит судить, – тем более что он идет на кухню и возвращается со стаканом ледяной воды, а мне жутко пить хочется. Я смотрю на стакан в его руке. Почему такой маленький – не стакан, а стопка? Воду, что ль, экономит? Мне таких нужно штук восемнадцать, не меньше. Я беру стакан, с благодарностью подношу его ко рту и мгновенно осушаю одним глотком. Жидкость обжигает горло и тут же устремляется назад. Что за черт? Это водка. Я выплевываю ее, куда – не важно, и тут же начинаю давиться рвотой. Желудок сжимается, содрогается в конвульсиях, но больше из меня ничего не выходит. Я бросаю злобный взгляд на Джоша Беннетта. Он смотрит на меня, и в лице его читается… Что? Удивление? Раскаяние? Страх?